Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

— Как же вы спаслись?

— В другой раз расскажу. Пошли танцевать. Я никогда не танцевала в плывущей среди звезд стекляшке.

— Нет, хочу услышать, как ты спаслась! Я ничего о тебе не знаю. Как ты выглядела в двенадцать лет? Как выглядела в пять? Ты носила косички?

— На косички у меня не хватало терпения. А вообще мне надо было родиться мальчишкой. Я любила лазить по деревьям, стреляла из рогатки, иногда и драться приходилось. Мы жили в сельской школе, родители мои были учителя. Когда школа сгорела, мы перебрались в бывшую пасторскую усадьбу. Половина комнаты была завалена библиотечными книгами. Я еще в первый класс не поступила, а уже читала все подряд.

— Ты худая была или толстая?

— Такая тоненькая, что лопатки на спине казались крылышками. Бабушка так и звала меня: ангелочек. А когда становилось грустно, я себя действительно чувствовала ангелом. У Порука есть такое стихотворение: «Вдоль улиц белый ангел бродит, тоска и боль в его душе…» [14] Перевод с латышского Людмилы Азаровой. В ту пору мы уже переехали в Ригу, маму перевели в министерство.

— Как вы спаслись?

— Пошли танцевать. Я тебе на ухо расскажу.

— Нет, сейчас. Ужасно интересно.

— Ну, погнало нас ветром от берега… Рита захныкала. Мне это действовало на нервы, я рассердилась: если тебе непременно надо хныкать, плачь громче. По крайней мере будет смысл. Нет, отвечает, громче не может, ей стыдно.

— А тебе самой не было страшно?

— Страху я не поддаюсь. Может, во сне, но там другое дело. Когда же знаешь, как надо поступить…

— А ты знала?

— Придумала.

— И тебе было двенадцать лет?

— Чему ты удивляешься?

Мы вышли на танцевальную площадку, где в круговерти ритмов уже крутилось несколько пар. Зелма повернулась ко мне, приподняла локти и, как бы прислушиваясь к чему-то, как бы ожидая знака, блаженно замерла. В тот момент, мне кажется, это и произошло впервые. Во всяком случае я ничего подобного прежде никогда не чувствовал. Страсть к Зелме меня поглотила всего, без изъятий, даже в глазах зарябило. Мне показалось, я вытянулся, весь, искривился, замельтешил перед нею, подобно тому, как на экране телевизора иногда кривится, вытягивается и мельтешит изображение. Причем связь с сексом была тут довольно условная, хотя присутствие Зелмы, разумеется, я ощущал и телесно. Нет, это было что-то совсем другое. Куда более емкое, значительное. Чувство слитности со всем Зелминым существом. А возможно, и слитности со смыслом моего существования. Я чувствовал себя связанным с ней, — будто мы были сиамские близнецы, нераздельными узами спаянные. Лишь эта нераздельность имела значение. И такая на меня накатила тогда нежность, что некоторое время я не дышал, опасаясь спугнуть это чувство. И еще я понял, что банальная вроде бы фраза «жизнь отдать за любовь» лишена преувеличения. Возникни в том необходимость, я бы без раздумий отдал за Зелму жизнь. Именно так. И, не опасаясь прослыть дурным стилистом, хочу подтвердить: именно так я тогда подумал.

— В чем дело? Тебе не хочется танцевать? — усмехнулась Зелма.

Я обнял ее обеими руками.

— Нет, все-таки что с тобой? — допрашивала Зелма.

— Должно быть, я тоже одержим звездами.

Зелма дернула меня за ухо. Я потянулся к ней, сгорая от любопытства, что она скажет. Но она легонько коснулась губами моей щеки, а ухо отпустила.

В затемненном зале танцующих заметно прибавилось. Я чувствовал и видел только Зелму.

Незадолго до закрытия ресторана я загорелся желанием подарить ей цветы. Гардеробщик, к которому я обратился за практическим советом, поглядел на меня как на одурманенного алкоголем фантазера с напрочь утраченным чувством реальности.

— А в Риге с этим делом просто, — не унимался я, — достаточно набрать номер телефона, и цветы доставят в любое время. С машиной аварийной службы.

— У нас тоже можно, — ответил он. — Только этим занимаются пожарники. Но сегодня у них выходной.

Пока Зелма принимала душ, я прошелся до конторки дежурной по этажу. В вазе у нее болтался худосочный ландыш. В конце концов она отдала его мне с довольно оригинальным комментарием: вы, молодой человек, разыскиваете цветы, как лекарства от приступа стенокардии.

Ночью Зелма сказала:

— Опять ты уходишь.

— Неправда. Я никуда не ухожу.

— Нет, уходишь. Я же чувствую.

Ее руки обвили мою шею, ее колени сдвинулись, как тиски.

— Спать хочешь?

— Я слушаю, как стучит твое сердце.

— Не уходи, — сказала она, — не хочу, чтобы ты уходил.

— Я не ухожу. Я разлился в тебе, как вода в цветочной вазе. И заполняю все поры. Я весь уйду, испарившись через твою листву.

— Ты уже испаряешься. Мне нравится, ты тяжелый и твердый, как дорожный каток. А финские матрасы все же изумительны. Я тебе нравлюсь на финском матрасе?

— Ты мне нравишься в любом виде.

— Нет, а если конкретно: на финском матрасе?

— Все равно. Для меня ты никогда не бываешь на матрасе.

— А где же?

— Угадай.

Ее пальцы скользили по моей груди — как дуновение ветра по глади воды.

— Здесь?

— Ни за что не догадаешься…

— Здесь?

— Не скажу.

— Здесь?

Я поцеловал ее нежно-нежно. Водная гладь подернулась легкой рябью, постепенно превратившейся в волны, всех захлестнувшие собою. Я проникал, погружался, катился, плыл, омывался и тек. И она катилась, плыла, омывалась и впадала в меня, заодно и обволакивала, словно теплая, непрозрачная дымка, сквозь которую тем не менее открывались тысячи поразительных деталей зрению, слуху, осязанию, вкусу, обонянию. Мне хотелось съесть ее, выпить, пропустить сквозь пальцы, сжать в комок.

— Послушай, мы же сейчас свалимся на пол.

— Я хочу к тебе.

— Не открыть ли окно? Такая жара.

Обнаженное тело Зелмы поднялось и застыло.

— Подожди, — удержал я ее, — я должен сказать тебе нечто важное: ты лагуна моего кораллового острова при луне, ты мое мороженое. И знаешь что еще? Запах свежераспиленных досок, пестрая бабочка над белым цветком, музыка на катке зимним вечером…

— Ох, какая дичь, впрочем, ладно, можешь продолжать.

Мне стало так хорошо, сердце сжималось, хотелось кричать и в то же время смеяться.

В Таллинне мы пробыли до конца недели. В первой половине дня обычно Зелма куда-то уходила, чем-то занималась, остальное время проводили вдвоем. После морозов свалилась оттепель. С Финского залива налетали дожди вперемешку с мокрым снегом. Глупо было бы пытаться описать причину смеха, которым тогда мы смеялись, слова, которые сами выговаривались, или счастливые безумства, от которых мы содрогались еще неистовей, чем оконные стекла гостиницы под напором морских циклонов. Теперь, когда от того времени отделяет не один год и зыбкие импровизации переплавляются в воспоминания, иначе говоря, в материал более или менее систематизированный, можно даже сказать — скадрированный, да, теперь мне совершенно ясно: это был апогей. Ничего подобного прежде я не знал. Да и потом во всей полноте испытать не довелось.