Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

— М-дааа, вот чертовщина! И куда Ребер мог задеваться! Неохота препираться с этим противогазом. Подожди меня в машине. Не пройдет и пяти минут, как мы тебя проведем на студию.

Прошли пять минут, прошли десять и двадцать, а тенор не возвращался. Шофер объявил, что больше ждать не может, он и так задерживает сменщика. Ищите того человека или платите по счетчику. А нет — поехали в милицию. На счетчике к тому моменту было двадцать семь рублей восемьдесят копеек. Плюс обратная дорога в общежитие профтехучилища. Для меня это означало полный финансовый крах.

Спросил охранницу, не могла бы она позвонить.

— Куда?

— Туда, куда он ушел.

— Кто — он?

— Ну, тот, которому вы пропуск выписали.

— Езжайте-ка лучше домой. Пальто уже потеряли. Как бы не попасть в еще большую неприятность.

— Мне надо позвонить.

— Не вам, а мне бы надо позвонить. Вашей матери. Такой молодой, симпатичный! Просто срам!

Она все же назвала трехзначный номер. Набрал раз, другой, третий, трубку не снимали. Вернулся в такси.

Счетчик потрынькивал, перемалывая рубли и копейки. Шофер от злости сопел и плевался в окошко. Приспустит стекло, сплюнет и опять задраит.

— Давайте договоримся, — сказал я, — ждем еще пять минут.

Шофер перемежал плевки с ворчанием. Внутри стало почти так же холодно, как на улице. Я мысленно прикидывал, что останется от моих капиталов, если уплачу по счетчику.

Обратно в город шофер гнал с такой скоростью, как будто мы участвовали в авторалли Монте-Карло по формуле А. На поворотах повизгивали шины, скрежетало сцепление, трещал кузов, громыхало шасси. Но сквозь эти шумы мой слух улавливал мрачный перестук счетчика.

И тут я вспомнил о Зелме. Бессмысленная поездка неожиданно обретала смысл. Конечно же, мне хотелось увидеться с Зелмой. А теперь больше чем когда бы то ни было. Как хорошо, что машина мчится с такой скоростью! Зачем думать о пальто, о деньгах, когда можно думать о Зелме. Не разминулись бы с нею с утра, ничего бы этого не было. Зелму я не видел так давно, что можно только удивляться, как это со мной не случилось чего и похуже.

— В профтехучилище не поедем, попрошу вас к «Виру», — сказал я шоферу. Взглянул на часы, что должно было означать: перемена маршрута вызвана экстренными обстоятельствами. Шоферу было все равно куда ехать. Однако он заподозрил, не собираюсь ли я улизнуть, не заплатив по счетчику. Он ответил:

— Как будет угодно. Но счетчик придется выключить.

Когда дежурный администратор сказал, что Зелма у себя в номере, я едва поверил. И ученый следопыт, невесть как долго гонявшийся за снежным человеком, навряд ли поверит, когда ему объявят: йети вас ждет, поднимитесь, пожалуйста, по лестнице.

Но Зелма действительно была в номере, стоило постучать, и я услышал ее голос. Она, разумеется, не утерпела, выбежала навстречу. Не так Зелма устроена, чтобы сказать «войдите!», а затем спокойно ждать, кто же появится. Любопытство в ней пробуждает активность. Хотя в отдельных случаях она бывает апатичной, безучастной ко всему. Даже может ходить непричесанной.

Она была в номере не одна. Такой вариант мне попросту не пришел в голову. С бутылочкой пепси-колы в руке в мягком кресле сидел молодой человек, рыжеватый и, пожалуй, даже несколько кучерявый. Я его тотчас узнал. В музыкальных телепрограммах он обозревает наиболее выдающиеся концерты. И у Зелмы в руках была такая же бутылочка пепси-колы. Первое, что она сделала, — предложила и мне бутылочку пепси-колы.

Нет, она была жутко обрадована, тут никаких сомнений. Все как положено. Мы поздоровались, Зелма нас представила. Она была в своей лучшей форме, удачно острила. И музыкальный критик учтив, тактичен, умен, с хорошо поставленным голосом. Беседа протекала и петляла в высших сферах духа: существует или не существует интеллектуальная музыка, чем современные английские композиторы отличаются от американских, кто в настоящее время симфонист номер один, а кто номер два и т. д.

Но чем дальше, тем больше я чувствовал, что усидеть в кресле становится все трудней. Хотелось встать, выкинуть какой-нибудь фортель. Опрокинуть столик. Или на руках пройтись по номеру. Чтобы Зелма наконец обратила на меня внимание. Мне почему-то казалось, она меня не замечает. Не я был тот, кому она с таким увлечением лопотала про Васкиса, Карлсона, Дизапена, Мефано, Штокхаузена. Совсем другой. Примерно такой же, как этот корректный, воспитанный, рассудительный музыковед, чей младенчески румяный лобик прорезали глубокомысленные морщины, будто он никак не мог припомнить номер собственного телефона.

Я себя чувствовал жутко разочарованным, даже одураченным. И ничего не мог с собой поделать — злость моя перекинулась на Зелму. Неужели у нее для меня не нашлось ни одного вопроса? Хотя бы простейшего, с чего ты вдруг посинел? Нет, она ничуть не рада моему приезду. Точно так же она улыбнулась бы всякому, вошедшему в номер. Взгляд ее не задержался на мне и секундой дольше, чем на рыжем участнике семинара. Но даже когда глаза ее смотрели на меня, в них решительно ничего не менялось. Все делилось поровну. Не глаза, а весы аптечные.

Так тебе и нужно, сказал я себе, потому что ты балда. Мне и в самом деле показалось, будто я ужасный балда. Прикатить в такую даль, коченеть от холода, лязгать зубами, весь день провести в ожиданиях, потерять пальто, лишиться денег. Слава богу, Зелма ни о чем не знала. Она бы смеялась животным смехом. (Это словечко в духе Зелмы; о фильмах Чаплина она говорила: смех для живота.)

Я старался казаться небрежным, непринужденным, но пепси-кола застревала в горле, и глаза под зудящими веками вылезали из орбит. Вычитанное где-то выражение «один из нас лишний» я всегда считал смешным и банальным. А тут вдруг понял, что теперешнее свое состояние воспринимаю как раз по этой формуле. Музыковед не собирался уходить. Зелма сама была виновата: разговор растекался вширь. И она то и дело называла кучерявого «Сашенькой», всячески его нахваливала: «Это ты превосходно выразил», «Элегантная мысль, ничего не скажешь».

Я встал и вышел из номера. Из упрямства, от обиды, огорчения. Может, из гордости, от тоски и одиночества. А в общем, конечно, по глупости. Скорее всего от всех вышеназванных причин, вместе взятых. Когда я поднялся, мне показалось, я хочу лишь убедиться, заметит ли Зелма. Она повернула голову в мою сторону, однако ничего не сказала. Тогда я пошел дальше. Ничего другого не оставалось. В кинофильмах, в операх в такие моменты рыдают скрипки. А в цирке воцаряется тишина, нарушаемая лишь дробью маленьких барабанов. Когда я открывал дверь, у Зелмы с музыковедом шел жаркий спор. Для меня это звучало печальнее самого печального реквиема. И разумеется, трагичнее.