Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

Мать Зелмы говорила торопливо и громко. Рост у нее был выше среднего, в комплекции что-то мужское — крупная, крепко сбитая. В моих глазах она была воплощением здоровья — щеки румяные, кожа белая, зычный голос, статная фигура.

— Хорошо, мама, я буду.

Удивило не то, что слова матери Зелма приняла беспрекословно. Поразительным был тон. В голосе Зелмы и намека не было на то, что она огорчилась, ни малейшего призвука, что ей неприятно, что, подчиняясь давлению, она хотя бы чуточку себя принуждает. Между Зелмой и матерью в самом деле существовало необыкновенное созвучие, лишь им одним понятная близость.

— Ты куда-то уходишь? — едва за матерью закрылась дверь, спросил я с нескрываемым удивлением.

— Да, мама хочет, чтобы я поехала поздравить с днем рождения тетю Олгу.

Подергивая меня за уши, обдувая теплой воздушной струей из фена, — совсем как вредное насекомое из аэрозольного баллончика с дихлофосом, — она сообщила, что тетю Олгу, собственно, можно было бы не поздравлять (этот склеротический божий одуванчик в кармане передника постоянно носит записку: нашего песика зовут Джериком), однако на дне рождения у тети Олги будет ее сын, председатель колхоза, которого повидать непременно надо, потому что у них в колхозе выделывают овчину. Если с ним удастся договориться, то скорняк, жена которого работает в управлении вместе с матерью, берется сшить дубленку.

Я слушал ее и кончиком пальца покачивал синие колокольца гиацинта.

— Вот теперь у меня и цветок есть, чтобы преподнести имениннице. Как говорил премудрый Соломон: радостью нужно делиться, разделенная радость — радость вдвойне.

— Во сколько ты должна быть там?

— А ты торопишься?

— Мне все равно. Не обращай на меня внимания.

— Вообще она живет далековато. В районе Саркандаугавы, возле стекольной фабрики.

— Ну что ж, провожу тебя до Саркандаугавы.

— Нет, отпадает. Мама все предусмотрела. Тетя Клара с бульвара Люлина заедет за мной на машине.

Настроение упало до нулевой точки. Я понял, что Зелме некогда, что я отвлекаю, ей надо собираться. Но и уходить ужасно не хотелось, я был огорчен, несчастен. Больших усилий стоило проститься. Мне казалось, я сам себя выволакивал из комнаты, как лебедка выволакивает пятитонный адмиралтейский якорь.

В прихожей мать со мной немного пообщалась.

— У Зелмы с тетей Олгой добрые отношения. Несправедливо, когда молодые люди сторонятся стариков. Все когда-нибудь будем старыми.

Отец Зелмы молча стоял у нее за спиной и, добродушно улыбаясь, время от времени кивал головой. Как правило, когда мать Зелмы вскидывала на него свои лучившиеся здоровьем глаза. Идеальное созвучие немыслимо без дирижера, подумалось мне. Хотя отца тут всячески ценили, почитали, но дирижером семьи, похоже, все-таки был не он.

Очутившись на улице, я призадумался: что дальше? Хотелось понаблюдать за церемонией отбытия Зелмы. В кинотеатре «Тейка» шел забавный итальянский фильм, один билет в кассе, думаю, нашелся бы. Еще можно было поспеть к началу спектаклей почти в любой театр. Тем более в филармонию.

Нет, все не то. Я понял, как нужно провести остаток вечера. Меня ждал Большой. Мы не виделись целую неделю. Дровяной мешок, должно быть, пуст. В последнее время я не так часто вспоминал деда.

Совсем разогнать мрачное настроение не удалось, однако мысль о деде усмирила душевную смуту, и сразу отлегло от сердца.

Большого я встретил в парке Зиедоньдарзс. Он шел по дорожке пружинистым шагом, размахивая руками, как физкультурник на параде. Если хотите представить себе внешность деда, вспомните портрет Кнута Гамсуна. Продолговатое лицо, высокий лоб, седые, коротко остриженные волосы. Седые английские усы. Большой терпеть не мог темной, солидной одежды. Костюмы и пальто обычно покупал готовыми, из дешевого материала, но сшитые по моде. И тогда на нем было чешское полупальто в желто-коричневую клетку, ярко-зеленые брюки. На голове кепка с длинным козырьком, в каких стрелки обычно выходят к стенду.

— Усталость после прогулки должна быть не в ногах, а в руках, вот тогда все правильно, — объявил он мне. Вид у него был необычайно бодрый. Я заключил, что для этого должна быть и какая-то особая причина, что вскоре и подтвердилось: учебник латинского языка, над которым Большой не торопясь работал вот уже десять лет, наконец, включен в издательский план, рукопись предстояло сдать в августе.

— Когда я умру, ты эту книгу мне в гроб положи. Обещаешь, Свелис?

Он взял меня за плечо, и мы остановились на дорожке. Я пребывал в полной уверенности, что дед выше меня ростом. Но тут выяснилось, что я на полголовы его перерос.

— Хорошо, хорошо.

— Нет, об этом я прошу вполне серьезно. Хочу, чтобы эта книга была при мне. И чтобы положил ее именно ты.

Обычно я избегал подобных разговоров. Теоретически, конечно, понимал, что дед когда-нибудь умрет. Но думать об этом не хотелось. Меня раздражало, что именно сегодня Большой упрямо развивал эту тему.

— Зачем? — спросил я как можно веселее, отводя глаза.

— Просто так.

— Все же интересно было бы узнать.

— Достаточно я тебя просвещал. Сам сообрази.

Под пышными бровями лукаво блеснули глаза деда.

Рука на моем плече отяжелела. Он тянул меня в одну, в другую сторону, но я старался держаться твердо.

— Помнишь, на берегу Огре мы с тобой ловили солнечных зайчиков? Кинул шапку, ну, думаешь — поймал. Не тут-то было. Вот и знания та же штука…

— Объективно говоря, знания любого индивида постоянно пополняются.

— В том-то, Свелис, все дело. Чем умнее человек, тем большего он не знает.

Я ждал продолжения, но дед взял меня за локоть и повел дальше. Прошло немало времени, — чего только я не передумал, — прежде чем он опять заговорил:

— Нас было два брата, Кришьянис и я. Кришьянис взбунтовался против старого мира. Я не бунтовал. Но вот что самое интересное: мы с ним по сей день все еще спорим. Хотя Кришьянис уже лет сорок как в сырой земле. Если ты положишь в мой гроб эту книгу, у меня будет лишний аргумент.

Фотография Кришьяниса стояла у него на книжной полке. Засунув руки в карманы галифе, брат позировал во дворе Кремля. Фуражка лихо сдвинута на затылок, прядь волос прикрыла один глаз. В выражении лица было что-то вызывающее. Я знал, что, защищая революцию, он подавил три мятежа: в Кронштадте, Москве, Екатеринбурге. Из Ташкента изредка писал внук Кришьяниса — Владимир, расторопный парень моих лет, успевший объездить целинные земли, нефтепромыслы, БАМ. В данный момент Владимира интересовали бытовые условия в городке рафовцев под Елгавой.

— Ты говоришь совсем как древний египтянин, ожидающий суда Осириса. Можно подумать, ты веришь, что у врат царства теней все добрые и дурные поступки лягут на чаши весов.