Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

Смотри поверх голов, поверх вывесок и троллейбусных проводов, тогда увидишь то, мимо чего сотни раз проходил, словно незрячий.

Город он знал превосходно. Знал его историю; кто что построил, кто где жил. В каких парадных интересные витражи, на каких крышах примечательные флюгарки. Особый раздел его энциклопедических познаний составляли дворы и подвалы Старой Риги, средневековые склады и пассажи прошлого столетия, ансамбли в стиле модерн, барочные акценты, дома старинных обществ и театры. О Данненштерне и Рейтерне рассказывал так, будто знал их лично. А Хаберланд и Бауманне, Морберг и Пекшен были его друзьями в прямом смысле слова. С Большим я поднимался на холм Дзегужкалне, чтобы осмотреть Ильгуциемс — древнейшую латышскую слободу при немецкой Риге, на речных трамваях катался к островам Даугавы, посещал пригородные усадьбы и первые фабрики.

В противоположность Большому, особенно любившему в Риге места вроде Конвента Святого Духа и площади Гердера, обеих Гильдий и двора Домского собора, меня привлекали более динамичные панорамы. Например, классический рижский пейзаж, распахивающийся с Даугавы, когда подходишь к старому городу по мосту. Этот ракурс кажется настолько знакомым, привычным, что, пожалуй, чуточку отдает банальностью. Но в этом силуэте, на мой взгляд, душа и суть Риги. Близки мне и переменчивые пейзажи, последовательно открывающиеся с улицы Горького при впадении ее в площадь Пиле. Или — когда от вокзала идешь бульваром Райниса.

— Мы могли бы заглянуть в старое здание, — неожиданно предложил Большой, когда мы вышли на улицу Инжениеру. — Давненько не бывал в той стороне.

Сказал он это с какой-то странной интонацией. Боялся в глубине души, что я могу не согласиться? Я ждал, что он в очередной раз станет сокрушаться о разбитой и невосстановленной брусчатке перед главным входом в университет. Но Большой остановился на одной из лестничных площадок и довольно долго стоял, как будто не было сил подняться выше… Наконец-то опустились сумерки. Картина и в самом деле открылась фантастическая: фасад университета казался совсем черным, похожим на гамлетовский Эльсинор. Одни окна светились изнутри. Другие горели огнями заката. Приглушенно, но властно в актовом зале звучал орган, временами волнами накатывал голос хора.

За массивной дверью голоса и музыка окрепли. Это сумеречное помещение с металлическими колоннами мне всегда представлялось передней какого-то пещерного храма. Но тут я обомлел. Хотя конечно же знал, что вечерами, когда в актовом зале проходят концерты, наше старинное здание становится как лес, таинственным и гулким.

Прошлись по коридорам второго этажа, поднялись на третий. Большой ничего не рассказывал, ни о чем не спрашивал. Случилось так, что в «пещерный храм» вернулись как раз в антракте. Среди колонн стояли хористы во фраках и хористки в длинных платьях. С братьями Кокарами беседовал коллега Яниса Зариня — Валдис Чукур. Кокары, с развевающимися бетховенскими шевелюрами, раскрасневшимися лицами, казалось, еще не успели вернуться в этот мир после каденций Баха и Вивальди. На хормейстера налетела стайка девушек с Цветами и вербами. Одна из них показалась как будто знакомой.

Не Элина ли из рундальского автобуса? Мы прошли от нее совсем близко, но она меня не заметила. Я до сих пор не могу разобраться: нужно ли здороваться со знакомым человеком, если он на тебя не смотрит?

Из университета мы пошли в универмаг. Там была примерно такая же давка, как в Межапарке, когда по лотерее разыгрывают «Жигули». Одна очередь стояла за мороженым, вторая за тортами, третья за карамельками в жестяных коробочках.

Магазинная атмосфера мне явно не по нутру, и я, должно быть, скрыть этого не умею.

— Ничего, ничего, Свелис, потерпи, одним духом сыт не будешь. Плоть тоже требует своего. Первая наиважнейшая задача жизни, что ни говори, — поддержать существование.

Меня в этом почтенном торговом объекте всегда охватывали воспоминания. Еще когда в школу не ходил, любая поездка «в Ригу» становилась праздником. Просторный гастрономический отдел рисовался сказочной страной изобилия. В программу обычно входило и посещение кафе при универмаге. Буфетчица в накрахмаленном белом халате, посверкивая щипцами из нержавейки, любезно вопрошала: «Серп или наполеон?» Маленькой ручонке было трудно удержать косо отрезанный ломоть батона, кружочки колбасы норовили упасть и укатиться.

— Знаешь, о чем я всегда вспоминаю? Ты мне когда-то купил здесь шоколадного человечка.

— Все это мелочи жизни, Свелис, мелочи жизни. Подумай о том, сколько мне лет. Если бы мне вздумалось припомнить все, что я когда-то здесь купил…

Не без труда отыскали конец очереди за колбасой.

— Ну хорошо, — сказал Большой, — теперь я здесь задержусь sine ira et studio. [15] Без гнева и пристрастия (слова Тацита). А ты погляди, как обстоят дела в рыбном отделе. Если нет селедки, может, окажется копченая треска. Говорят, треска нынче расплодилась. К сожалению, за счет бельдюги и салаки.

Рыбный отдел помещался в другом конце зала. Вернувшись, я застал Большого примерно на том же месте. А очередь разрослась. За ним стояла девушка, и он с ней разговаривал. Девушка, к величайшему моему удивлению, оказалась Элиной.

— Так как дела с селедкой? С треской? Говорят, хороша и пеламида. И серебристый хек.

Из этих слов я заключил, что Большой, всегда крайне сдержанно относившийся к соседям по очереди, перед Элиной капитулировал.

— Вы здесь? — мне не пришлось разыгрывать удивление. — Я вас только что видел в университете.

— Я вас тоже.

— Разве концерт не из двух отделений?

— Из двух. Но второе меня не интересует.

— Можете познакомиться, — сказал я Большому. — Элина, studiosa medicinae. Мы однажды вместе ехали из Рундале.

— Мы уже познакомились. — Большой переглянулся с Элиной.

— Селедки нет. Трески тоже. В бакалее дают длинные макароны. Метровые. Настоящие спагетти.

В глазах Элины, совсем как в калейдоскопе, беспрестанно что-то менялось; то светлела синева незабудок, то переливались желтовато-карие тона. После совместной поездки в автобусе я успел забыть подробности ее внешности. Но синеву незабудок запомнил. В пойменных лугах Старой Даугавы мои любимые весенние цветы как бы вбирают в себя цвет неба.

— Непременно купить! — так Элина среагировала на макароны.

— С томатным соусом и тертым сыром — объедение.

Элина высокого роста. Я легко могу представить ее себе на баскетбольной площадке вместе с Ритыней и Гринбергой в команде ТТТ. Или бросающей копье в манере Леолиты Блёдниеце.

Вернулись в макаронную зону. Элина меня сопровождала. Я узнал, что делать покупки — ее слабость, любимое развлечение. Элина смеялась и подтрунивала сама над собой, и все же меня поразило, как она загорелась: продираясь сквозь толпу, от возбуждения буквально дрожала. Начатый разговор оборвался. Элина нервничала, это было очевидно. Под конец нам все же досталось по связке макарон, чем-то схожих с пучками прутьев римских ликторов.