Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

Торжественная часть уже началась. Зелма сидела в президиуме рядом с красным стрелком. В своем новом платье выглядела она эффектно. Именно на том месте, где сидела: по контрасту с блеском боевых регалий ветерана. Более символичную композицию трудно придумать: жаждущая жизни цветущая юность и упокоенная славой почтенная старость. Операторы кинохроники, фоторепортеры, слепя вспышками и юпитерами, работали в поте лица.

Ректор говорил деловито и сдержанно, безупречно сплетая точно отмеренные фразы. Я делал вид, что слушаю, а сам пытался отгадать, что там стряслось у Рандольфа. Я действительно слушал. Еще как! Голос ректора звучал убежденно, напористо, смело. Каждое слово известно, каждая фраза понятна. Господи, до чего слова бывают просты, спокойны, привычны. С какой стати мне слушать Рандольфа? Пока звучит голос ректора, я в безопасности. За каменной стеной. За крепостными воротами. Слова падают, как мешки с песком, как гранитные глыбы… мы являемся свидетелями радостного события, огромное признание, заслуженное нашим коллективом…

Посмотрел на Рандольфа. Тот сидел, понурив голову, словно позабыл обо мне. Выпятив нижнюю губу, сдувал спадавшие на глаза волосы.

Чего я психую, почему непременно жду чего-то дурного? Все в порядке. Сижу и слушаю. Рандольф тоже сидит и слушает, и нечего волноваться, все вполне солидно, оптимистично. Да и что может случиться дурного в атмосфере столь высокой сознательности, энтузиазма…

Должно быть, Рандольф превратно истолковал мой взгляд, прочитав в нем вопрос.

— Дело дрянь, от «Денатурата» остались рожки да ножки…

Бурные аплодисменты заглушили его слова. Оркестр грянул марш. На сцену вынесли знамя. Среди победителей была и Зелма.

Вдруг до меня дошло: я тоже хлопаю в ладоши. Весь в напряжении, и в то же время вроде бы с чувством облегчения. Ожидал-то я худшего.

— Рожки до ножки? — переспросил я.

— Смятая хлопушка. Металлолом по тридцатке за тонну.

— Кто-нибудь наехал?

— Нет, все проще.

— Не понимаю.

— Думаешь, я понимаю? Врезался в оградительные столбики. У какой-то речушки. Да так здорово кувырнулся, думал, уже в раю. Ан нет, прислушался — водичка плещется, будто в ванне купаюсь. А на зубах льдинки похрустывают. Соображаю, откуда же лед? Оказывается, стекло ветровое вдребезги. Затмение нашло. Если только это тебе что-то объясняет.

— Представляю.

— Сомневаюсь. У таких, как ты, затмений не бывает. Затмения бывают у таких, как я. Все шиворот-навыворот — не так посажен, плохо удобрен.

— Никто не пострадал?

— Что значит — «пострадать»? Думаешь, те, кого в гроб кладут, очень страдают? По крайней мере была бы нормальная трагедия. А в мокрых портках стоять перед грудой железа — это даже не комедия. Жалкий фарс.

— Я бы на твоем месте радовался.

— Мерзость, старичок. Меня тошнит в буквальном смысле слова.

— Может, сотрясение мозга…

— Особенно когда думаю о предстоящем объяснении с родителем. В автоинспекцию сообщил? Нет. С места происшествия сбежал? Сбежал. Чудовищно, не правда ли?

— Раз не было столкновения и никто не пострадал…

— Видишь ли, старичок, есть еще такая вещь, как страхование. Везде требуются бумажки. А бросить машину в реке… Родителю завтра в лучшем случае достанется на память номерной знак.

С переднего ряда к ним повернулась ироническая физиономия:

— Послушайте, товарищ Озеров, нельзя ли закруглить репортаж? Или убавить звук. На трибуне хорошенькая девочка.

Когда это Зелма успела добраться до кафедры? Говорила она в своей обычной манере. Вроде бы интимно, в то же время официально. И конечно же интеллектуально. Голос чуточку дрожал от волнения. Уловить смысл ее слов было не просто, тем более что я не слышал начала. А вообще она говорила о том, что всякая честная работа — это самоутверждение и что честность — в то же время и красота. Самоутверждение всегда было одним из коньков Зелмы, я бы даже сказал, ее бзиком. А красота в ее философии означала совершенство.

В тот момент, к сожалению, мое влюбленное сердце язвила не одна стрела, как это обычно изображают на романтических эмблемах, а целых три. Мне хотелось слушать Зелму, но я не мог остановить Рандольфа. Соседей наши разговоры раздражали.

— Может, нам все-таки выйти?

— Основа основ мира — человеческие отношения, — говорила Зелма. — Высочайшее мастерство, совершенная техника, превосходные материалы, эффектные научные достижения, головокружительные экономические показатели — это хорошо, но грош всему цена, если нет соответствующего уровня человеческих отношений.

Рандольф, шаря по карманам, окинул зал рассеянным взглядом.

— Ладно, чего там, не бери в голову.

— Еще будет выступать красный стрелок, ветеран.

— Пускай выступает.

— Зелму дослушаем?

Рандольф бросил взгляд в сторону президиума. Думать о Зелме в данный момент он, очевидно, был не в состоянии.

Рандольф провел по лицу ладонью, словно у него от усиленного чтения устали глаза или голова разболелась. Это понятно, подумалось мне, никак в себя не придет. Но потом я заметил: он плачет. Не то чтобы плакал по-настоящему, всхлипов не было слышно, даже веки не дергались. Но глаза потихоньку слезились, как слезятся они на ветру и на холоде.

— Думаешь, она — Агрита, да?.. — фразу Рандольф подкрепил определением, которое позволю себе опустить, — Как бы не так. На самом деле ее зовут Анастасией.

Мне казалось, что было бы разумней нам уйти из зала, но я понимал, что Рандольфа сдвинуть с места навряд ли удастся. Уже который раз повторял он бранное слово. Будто надеялся, что станет легче. А легче не становилось.

— Старшую сестру звать Стефанией. Младшую — Вероникой. Та еще семейка. Из отца может получиться хороший церковный староста. Хоругвеносец.

— А-а-а…

— …И вот представь себе: такая полумонашка вырывается из-под родительского надзора. Простота. Наивняк. Дура безмозглая…

— Об этом расскажешь в перерыве…

— А пошли они все куда подальше…

— Послушай, Рандольф…

— Мерзость… Нелепица… В больницу я к ней не пошел. Злость разбирала. Думал, увижу, за себя не поручусь. И вдруг эта идиотка, эта чокнутая убегает из Риги. Бросила работу, выписалась и укатила к себе. Можешь представить? Пишу ей четыре письма. Ни гу-гу. Потом отвечает Стефания: Анастасия ни с кем не разговаривает, из комнаты не выходит. А сегодня я, как сумасшедший, сорвался, поехал туда…

Рандольф посмотрел мне в глаза, рассмеялся. И так громко, что и в президиуме наверняка услышали. У меня затылок онемел. Не оттого, что привлекали внимание. А оттого, как Рандольф посмотрел.

— Подрулил к дому, выключил зажигание. Улочка немощеная. Сижу час. Вокруг машины бродят утки. Лает собака. Хотя бы кто-нибудь в окно выглянул. Не выдержал, захожу. Агрита встречает меня посреди комнаты. Говорю: вот пришел к тебе свататься, или как там в наше время это называется! Таращится на меня, как на привидение. Если ты еще раз приедешь, я утоплюсь. И бьет по мордасам. Это меня, понимаешь… Можешь такое представить? Чудовищно, правда?..