Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

— Да нет же, тетя Ливия, — говорил Мартынь, высвобождаясь из объятий Ливии, — это никакой не подвиг. А я хочу совершить настоящий подвиг!

Взглянув на меня с удивлением, Эрна сказала:

— Послушай, Альфред, да ведь ты поседел! Что с тобой?

— Ничего особенного.

— Зимой не было ни одного седого волоса.

— Бывает, — сказал я, — когда времени не выберешь подкраситься.

Среди ночи вдруг зазвенел звонок, я вскочил с постели, и первая мысль — будильник! Забыл в соседней комнате, вот и звенит. Но будильник был рядом, на стуле. Телефон! Однако звонок трещал без умолку. И только тут я сообразил: звонят у ворот, кто-то просит впустить.

На дворе стоял тарарам. Заливалась Муха, за оградой звучали нестройные голоса.

На ходу надевая халат, в спешке открывал двери. Изволь среди ночи выходи объясняйся неизвестно с кем. Надо же, какой шум подняли! Самое время наладить телефонную связь с калиткой.

Еще на подходе к воротам до меня донесся радостный выкрик:

— Альфред, старина, уж ты не обессудь, это мы!

— Сашинь, ты?

— А кто же! Черт двухголовый!

— Одну минутку, сначала уберу четвероногого.

— Собачку — ни в коем разе! Собачка пусть остается. Собаки лучшие друзья человека. Веселее будет.

— Она же набросится.

— Альфред, о чем ты говоришь! Не тот у нас дух.

Подгулявшего спутника Сашиня узнал лишь у самой калитки. Должен признаться, моя фантазия так далеко меня не заносила. Это был Эгил Пушкунг. С бутылкой шампанского в одной руке, с тортом — в другой.

— С постели подняли? Настоящие гунны, — добродушно поругиваясь, Сашинь бросился ко мне здороваться. — По совести скажу, не я автор этой затеи, я бы как миленький домой поплелся, в литрабол сыграли в баре, и точка. А Пушкунг завелся, не остановишь! Поедем к Турлаву, поедем к Турлаву! Все уши прожужжал. Ладно, под конец уступил я, но учти, безразмерной трешкой нам тут не отделаться.

Пушкунг поблескивал из темноты глазами, поглаживал свой воротник, громко смеялся, кивая одобрительно.

— Верно, верно, я виноват, — сказал он. — Уж не сердитесь. Только я рассудил, сейчас не заедем, мелкие людишки мы после этого. Повод-то!..

Было что-то в словах Пушкунга такое, что брало за живое.

— Поводов в самом деле предостаточно, — сказал я. — Заходите.

— А может, устроимся здесь, на скамейке, — сказал, озираясь, Сашинь. — Под осенними звездами, под цыганским солнцем. Чуете, как пахнут маттиолы?

— Идемте, — сказал я, — идемте в дом.

Разыскали бокалы. Растрясенная дорогой бутылка шампанского пальнула в потолок.

— Поступило предложение обойтись без тостов, — объявил Сашинь. — Незачем усложнять простые вещи.

— О нет, — возразил Пушкунг, поднимая палец, — не согласен с такой формулировкой. В мире нет вещей простых. Обойдемся без тостов, чтобы и без того сложные вещи еще больше не усложнять.

Выпили.

— Дети рождались и будут рождаться. — Сашинь зажмурил один глаз. — Не исключено, что мы через год-другой по тому же поводу будем пить за счастье кого-то еще из присутствующих…

И тут выяснилось, что с Майских праздников Пушкунг влюблен в чемпионку по стрельбе. Как выразился Сашинь: по макушку и чуточку повыше. Неделю назад чемпионка укатила на тренировки куда-то под Кишинев, и вот Пушкунг места себе не находит — как в воду опущенный. (Подумать только! А я ничего не заметил.) Штаны на нем не держатся, все с него валится, хоть кожу меняй. То вздыхает, то стонет: горе мне, горе, забудет она меня, ведь там кругом такие молодцы, и все Вильгельмы Телли (Сашинь удачно копировал голос Пушкунга).

— А я говорю ему: спокойствие, приятель. Любит, не любит — в наше время на ромашках не гадают. Ты позвони ей, спроси напрямик. Да, но как позвонить, я же номера не знаю. Одним словом, — Сашинь принялся потирать ладони, — ради мира в Европе и всеобщей безопасности ничего иного не оставалось, как взять это дело в свои руки. И вот сегодня была проведена совместная операция. Я объяснялся с телефонистками и администрацией спортлагеря, а он, так сказать, выступил под занавес. И все в ажуре! Честное слово! Как выяснилось, горе было обоюдным, чемпионка тоже потеряла аппетит, охи да вздохи. Финал ликующий — техника устраняет препятствия, любовь торжествует!

Теперь поведение Пушкунга для меня перестало быть загадкой.

— Ну, понятно. Тогда и вправду день незабываемый.

— У Сашиня банальная манера выражаться, но в принципе все сказанное не вызывает возражений.

— Помните, Пушкунг, — сказал я, — был у нас с вами разговор.

— У нас не однажды был разговор.

— О женитьбе.

— Такого не помню.

— Я говорил вам: женитесь, дети пойдут, понадобятся деньги…

— Ну нет, — проворчал Пушкунг, — я не умею ни план выдавать, ни речи говорить. Я среднее звено. Конструктор. Уж это точно.

— Примерно как петух, — сказал Сашинь. — Не совсем орел, а в общем и не еж.

— С вашей головой вам лет через десять руководить лабораторией.

— На этот счет у меня особое мнение, — стоял на своем Пушкунг. — Лет через десять при заводе будет не только лаборатория.

— А я вот думаю о нашем Берзе, вы читали, что он написал? И доктор наук рядом с ним не шибко умным покажется.

— Послушай, милый человек! — Пушкунг в первый раз за вечер скорчил страдальческую гримасу. — Ты не мог бы чуточку потише? Уже довольно рано.

— Потише? — Сашинь недоуменно посмотрел сначала на меня, затем на Пушкунга. — Но почему? Друзья и коллеги! В конце концов, что мы — воровская шайка, что ли? По такому, как сегодня, случаю наши предки песни пели, в трубы трубили. Раз уж веселиться, так на всю катушку. А что, может, в самом деле споем? Хотя бы вот эту:

Ничего не скажешь, — у Сашиня приятный баритон. Поначалу я подпевал вполголоса, но со второго куплета грянули втроем. Мамочки родные, я совсем позабыл, что такое петь! Давно этот дом не слышал песни. Была не была.

После четвертого куплета у нас над головами загремел марш тореадора из оперы «Кармен».

— Да у тебя музыкальные соседи, — сказал Сашинь. — Обожаю родство душ!

— А что, правда! — вставил Пушкунг. — Четверть первого.

— Это солистка оперы Вилде-Межниеце, — сказал я. — Видно, ей что-то не пришлось по вкусу в нашей аранжировке.

— Вилде-Межниеце? — переспросил Сашинь. — Это меняет дело. Может, мы и в самом деле на один-другой децибел взяли выше, чем следует?

— Шум здесь ни при чем, — сказал я, — старая дама не ложится раньше двух или трех. Просто она решила о себе напомнить.

Теперь сверху доносились уже половецкие пляски из «Князя Игоря».

— Так это дело нельзя оставить, — Сашинь вскочил со своего места. — К чему великую артистку нагружать сплошными негативными эмоциями? Ошибки нужно исправлять! Пушкунг, подать сюда шампанское! Поднимусь к ней на минутку. Попрошу извинения.