Гавриил Федотов - Любовь последняя...

Говорил и усмешливо улыбался, но в душе был обижен. А когда, выведенный из терпения, пытался опять строго повторить то, что сказал в тот памятный звездный майский вечер, лицо Мори вдруг становилось скучным и неприветливым. Она зябко передергивала плечами и уже резко спрашивала: «Стало быть, по-твоему, только это у нас и будет, что было: «Свадьба вокруг ели, а сычи — пели?!.» И следом уж не просила, а требовала «самому крепче думать», и все свидание заключалось в жалобах на горькую долю, попреках и обильных ее слезах.

А вот такие, изматывающие душу, встречи заканчивались зачастую бесплодными взаимными попреками далеко за полночь, на зорьке. После них он вышагивал домой ссутулясь, злой, угрюмый; зачугунелые от долгого сидения ноги медленно, с трудом несли налитое свинцом устали тело. Мстительная Алена после полуночи никогда не забывала накинуть на входную дверь крючок. И чтоб хоть не скрещивались на нем сквозь неверные предрассветные сумерки две пары укоряющих глаз, он предпочитал без стука в дверь, без ужина, как вор пробираться к себе на койку со двора, через предусмотрительно лишенное шпингалетов окно.

Летом Ульяна еще пыталась держаться, как всегда. А с наступлением осени, когда Аленка пошла уже в десятый класс, она хоть внешне жила и дышала по-прежнему, никогда не теряла здравого смысла, но ее все чаще и глубже захватывало состояние какой-то полной отрешенности.

Ее излюбленное окно-экран выходило прямо на линию, и она долгие годы старалась по возможности не упускать ничего, что там происходило, интересовалась решительно всем. Она не пропускала мимо ушей ни привычного шума поезда, ни неожиданного выкрика, ни невнятного стука, ни монотонного звона кузнечиков, ни далекого лающего лязганья железа о железо, а слух у нее был отменный и слышен был ей каждый вздох дороги.

Теперь она точно потеряла к этому былой интерес, вкус, утратила прежнюю любознательность; даже тяготилась, если прямо перед ее окном гомонили ремонтники — хоть еще недавно очень любила глядеть на ловкую работу дюжих загорелых парней и веселых, озорных, крепких белозубых девчат.

Полузакрыв глаза, она подолгу лежала молча, неподвижно, частенько не приподнимая голову и не заглядывая в свой «экран» даже когда Аленка обращала на что-либо ее внимание, говорила, что так ей, с приподнятой головой, не хватает дыхания. Она прежде никогда ни на что не жаловалась, а однажды вдруг спокойно сказала дочери, что болит у нее все, словно по ней машины ездили, что осень эта, похоже, для нее последняя…

— Что это ты, мама, вздумала? — с навернувшимися на глаза слезами горячо запротестовала Алена, давно привыкшая к тому, что мать болеет. И с эгоизмом юности добавила: — У меня экзамен на аттестат зрелости в этом году, а ты, мама, вдруг такие панические рассуждения, мы еще с тобой уедем потом вместе куда-нибудь отсюда…

— Ну-ну, я не буду больше, — торопливо пообещала Ульяна. Но, не выдержав, тут же досказала: — Только я его, твоего аттестата, вряд ли дождусь…

Ульяна тщательно скрывала и от мужа и от дочери, по-настоящему боялась признаться даже самой себе, однако где-то в самой глубине души она вроде невольно гордилась тем, что сумела столь многое на нее свалившееся выдюжить, вытерпеть, не пасть духом и довести свою Аленку почти до аттестата зрелости.

Однажды, еще весной, Алена прибежала из школы особенно оживленная и, по своему обыкновению, стала неумолчно тараторить о последних школьных новостях. На этот раз речь шла о новом классном руководителе, о новой молодой учительнице литературы. И потому Аленка взахлеб толковала матери, какая «Вер Иванна» энергичная, красивая, умная и… идейная!

Она запальчиво поведала матери, что «новая училка» уже провела с классом ужасно интересную беседу: «О нашем ближайшем будущем»! И говорила она так потрясающе хорошо, как ни один из прежних классных руководителей… Даже самые отпетые озорники слушали ее просто разинув рты!!»

Аленка сбивчиво рассказала матери содержание этой необыкновенной беседы и, заранее наслаждаясь ожидаемым эффектом, многозначительно спросила:

— А ты, мама, знаешь, как она свою замечательную беседу закончила? Она нам сказала, что в этом будущем уж не будет места, скажем, для таких надписей, какие еще торчат сейчас на многих калитках нашего разъездовского поселка: «Не входить! Очень злая собака!» Тогда на всех воротах, вместо устрашающего «злая собака», люди будут писать: «Добро пожаловать!» И награждать людей будут за доброе отношение к людям, а в наградных листах так и писать: «Награждается за бескорыстное, сердечное и отменно-доброе отношение к людям!»

Дочь протараторила это и, наскоро перекусив, умчалась «в читалку». А оставшаяся одна Ульяна долго размышляла о том, что очень это хорошо, что Аленка полюбила учительницу. «Матери у нее… почти нет, — опять самоотрешенно думала она. — С отцом, гордячка, почти начисто рассорилась… Так пусть хоть эта Вер Иванна, дай ей бог здоровья, по-настоящему уму-разуму ее учит и наставляет».

И, решив в простоте душевной и по своему природному оптимизму, что Алена теперь выйдет из школы более надежно защищенная от всяких дурных навыков и пагубных влияний, лучше подготовленная к жизни, словно одетая в броню из хороших убеждений и славных намерений Вер Иванны, она размышляла потом уж не только об этом.

Снова не спеша подумала, как бы это, действительно, было здорово, если б на своих калитках вместо «Злая собака» люди писали «Добро пожаловать». А потом, вспомнив слова Вер Иванны о наградах, долго лежала с широко открытыми глазами, конфузясь, даже поразмышляла, подумала о том, что если б кто по-настоящему знал да ведал сколько она вытерпела, то в этом заманчивом будущем и ее бы, наверное, наградили. Только за ее трудный молчаливый подвиг на наградном листе пришлось бы написать не совсем то, что говорила Вер Иванна, а чуть иное: «Награждается Ульяна Лунина высшей наградой за то, что вынесла — невыносимое». Вот так!..

Потом она никогда ни словом не обмолвилась об этом дочери, не упомянула даже полушутливым отвлеченным рассказом, а сама, когда было ей особенно невмоготу, нет-нет да и вспоминала, хоть затем и стыдилась этого.

И вот теперь Ульяна будто потеряла и эту никому не ведомую точку опоры, хоть порой еще жалела, что сама она сейчас, кажется, все меньше и меньше верит в необходимость такого трудного своего подвижничества.

А скоро она и вовсе поразила Алену одной своей — очень и очень необычной для нее просьбой.

Петр все еще не смел, не мог, не имел права заглядывать в дом к Марине и встречи их по-прежнему проходили украдкой. За всю осень Ульяна не только ни разу не видела соседку, а и издалека никогда не слышала ее звонкого голоса — потому что та даже пройти мимо окна избегала.