Вадим Собко - Стадион

Уныло тянулись зимние месяцы в маленьком особнячке на улице Гренель. Ушла Лили Буше, вместо нее появилась мадам Жоржет, дальняя родственница Шартена, но она никак не могла заменить Лили. О покое Шартен мог теперь только мечтать. Его раздражало все: и то, что вместе с мадам Жоржет в доме появился запах каких–то гадких духов, и то, что все вещи как будто сошли со своих мест и невозможно было восстановить прежний порядок.

Шартен прожил эту зиму уединенно. К нему почти никто не приходил. Он упорно отказывался выступать в газетах, на митингах, хотя его много раз просили об этом.

— Я работаю, — отвечал он на все просьбы, — я не могу отрываться от важной работы.

И посетители и телефонные собеседники торопились тактично закончить разговор и пожелать метру доброго здоровья и успешной работы, ибо новое произведение знаменитого Шартена наверняка будет важнее всякого выступления.

Но метр Шартен бессовестно лгал, сваливая все на работу. На самом же деле он ровно ничего не делал. С утра до вечера, а иногда и ночи напролет просиживал он в своем кабинете или лежал в кресле и думал.

И не отъезд Шарля вызвал такой глубокий кризис, а одна фраза, сказанная в тот вечер.

«Твои слова расходятся с тем, что ты пишешь», — сказал тогда Шарль.

…Шартен провожал сына на вокзал, эшелон грузился на какой–то запасной ветке, далеко от города. На земле перед вагонами лежали груды мусора — видно, тут никогда и никто не убирал.

Внезапно Шартен заметил, что, кроме него, на заплеванном перроне нет провожатых. Он высказал свое удивление.

— Это очень странно, — сказал он.

— Неужели ты хочешь, чтобы тут была целая демонстрация с красными флагами? — улыбаясь наивности отца, ответил Шарль. — Только пусти сюда женщин — лягут перед паровозами и никуда нас не пустят. Это уже проверено.

Теперь Шартен понял, почему эшелон отправляется с далекого, заброшенного пути, почему все делается в такой тишине, словно украдкой.

— Тут еще ничего, — продолжал Шарль. — А вот что нас ждет в Марселе, один бог знает. Там уже не спрячешься, придется силой пробиваться к судам.

Возле эшелона остановился зеленый «виллис», из него вышел офицер, что–то сказал командиру; тот засуетился и принялся торопливо загонять всех в вагоны.

— До свиданья, отец! — Шарль нежно обнял старика.

— Береги себя, — только мог вымолвить Шартен.

Через три минуты поезд двинулся. Шартен проводил его глазами, прислушался к затихавшему стуку колес. Это было похоже на медленное биение останавливающегося сердца. Шартен постоял еще немного, потом уныло зашагал к машине. Дома, в мрачном кабинете, освещенном светом тусклых ламп, стало еще тоскливее.

Шартен заперся в своем кабинете. Заплеванная платформа и вся сцена прощания вновь возникли перед его глазами.

С того вечера потянулись однообразные и тревожные дни. Они проходили в раздумье, ожидании писем от Шарля и абсолютном безделье. Шартену казалось, что он болен. Это было, вероятно, единственной возможностью оправдать перед самим собой нежелание подойти к письменному столу.

«Твои слова расходятся с тем, что ты пишешь», — все время звучали в его ушах слова сына.

Пришло первое письмо от Шарля, коротенькое, но веселое. Они еще плыли морями и проливами к далекому Вьетнаму. Война была еще где–то очень далеко впереди. Письмо не успокоило Шартена, не отвлекло его от тягостных раздумий и беспощадного анализа, которому он подвергал свои ощущения, мысли, произведения. Больше всего он думал о будущих книгах.

Все чаще и чаще думал писатель о большом историческом романе. В дебрях его можно будет надолго скрыться от всего сегодняшнего, надоедливого, повседневного.

Новый год он встречал в обществе нескольких приятелей. Дом на улице Гренель осветился яркими огнями, в нем раздавались веселые голоса, в комнатах звучал давно не слышанный смех. Шартен подтянулся, приободрился, радушно принимал гостей, говорил комплименты дамам.

Гости разошлись под утро, и снова тишина надолго установилась в доме. Снова ничего не хотелось делать. Время тянулось теперь от письма до письма. Другой меры времени Шартен придумать не мог.

Но однажды в воскресенье утром тишина его жилища была внезапно нарушена — на пороге дома появился Жак Барни, старый приятель Шартена. Они когда–то вместе кормили вшей в окопах на Марне. С тех пор им не приходилось видеться и по нескольку лет, но они оставались друзьями. Каждый раз после долгого перерыва они встречались так, будто расстались только вчера.

Гость, крупный, толстый, краснолицый, вошел в кабинет, и там сразу стало тесно.

— Что это у тебя какой–то гнилятиной пахнет? — первым делом спросил Барни.

Шартен знал, что пахнет не гнилятиной, а духами мадам Жоржет, но не стал возражать.

— Откуда ты взялся, Жак? — искренне радуясь появлению приятеля, спросил он.

— Ты хочешь знать точно?

— Да.

— Из тюрьмы.

— Что за шутки! На арестанта ты никак не похож.

— А это не шутки. Я в самом деле просидел месяц в тюрьме. Меня даже судить собирались, но потом плюнули и выпустили. Поняли, что суд превратится в демонстрацию.

— За что тебя хотели судить? — Шартен всю жизнь испытывал трепет перед прокурорами, судом и законами.

— За статью в «Юманите».

— Не читаю этой газеты.

— Напрасно. Там печатаются материалы, которых ты больше нигде не найдешь.

Жак подошел к окну и попробовал открыть его. Сухая замазка отскочила от рамы.

— Что ты делаешь? — испугался Шартен.

— Ты только посмотри, какое солнце на дворе, — сказал гость. — Конец февраля, а такая теплынь! Знаешь, нечего сидеть в комнатах, идем погуляем по бульварам, а не то ты скоро покроешься плесенью.

И он снова потянул носом — духи мадам Жоржет вызывали у него явное неодобрение.

Шартен согласился. Да, он действительно слишком засиделся дома, и прогулка будет ему полезна. А снаружи, за окнами, сияет такое по–весеннему щедрое солнце, что даже сквозь тяжелые шторы проникает тепло его лучей.

— Я оденусь за пять минут, — сказал он и вышел из комнаты.

Когда он, уже одетый, в своем неизменном гасконском берете, снова вошел в кабинет, Жак стоял у стола и перелистывал тоненькую книжку. Это было издание последней пьесы Шартена.

— Скоро ее поставят в Париже? — спросил Барни.

— Не знаю, — недовольно ответил Шартен и, почти выхватив книжку из рук Жака, швырнул ее в ящик стола и запер на ключ.

Гость посмотрел на него с удивлением. Книжка лежала на столе, на видном месте, и вряд ли в ней могли быть секреты. Жак Барни не читал этой пьесы, но слышал, что Шартен восхваляет в ней американскую армию.

— Я думал, что ты мне ее подаришь. Хотелось бы почитать.