Николай Горбачев - Битва

Да, она любила его, Егора. Но смешно кому-нибудь сказать, что всего пуще ей нравились его руки — большие, длиннопалые, на ровных длинных пальцах крупные, тоже ровные ногти, всегда аккуратно обстриженные. Но кому об этом можно сказать? Засмеют. И сама она посмеивается над собой: это только ее, одной ее тайна…

Да, она думала о своем Егоре: и этот стук, и новое ее чувство, и Егор — все так легко, в новой и теплой окраске сплеталось и увязывалось в ее сознании, и она испытывала — летучий живой комок рождался в ее душе и, в секунды созрев, разливался по телу щекотной и возвышающей волной.

В такие минуты на память ей приходили самые светлые моменты ее жизни с Егором, и они, эти моменты, подобно той фронтовой встрече с ним, полной для нее теперь тонких и неизъяснимых оттенков, тоже окрашивались в радужные тона и расцветки.

…Все тогда было покрыто беловатым илистым слоем пыли: низкий от земли подоконник больницы, оголенные тощие вязы за окном и мощенная булыжником, выбитая проезжая часть полупустынной улицы азиатского городка. В окне — далекий осколок неба, иссушенного, будто тоже припорошенного этой илистой пылью.

Три дня она металась в бреду — столбик градусника держался у сорока, редко сползая чуть ниже, на одно-два деления. Это был кризис, это было следствие того «самопресечения беременности». Сестра не отходила от нее, но и он, Егор, все три ночи являлся после службы вечером, сидел у ее кровати, заменял компрессы, давал кислородную подушку. Она попросила Егора принести ее талисман — две небольшие маски, трагедийную и комедийную, — и он на узком ремешке повесил их у кровати. Маски — из легкого темного металла, вокруг прорезей глаз, рта густая зеленая краска; вероятно, от этого сочетания темного и зеленого застывшие выражения масок были жутковатыми, словно это были не маски, а свежие слепки с людей в порыве экстаза.

Трагедийная маска висела чуть выше комедийной.

В возбужденном от жара воображении, когда взгляд Лидии Ксаверьевны касался масок и они представали в неясных, расплывчатых контурах, ей казалось, будто живой человек глядел на нее сквозь дымку и в искорежившей его лицо злости беззвучно заклинал ее… Она сжималась вся, ей чудилось, что самое плохое, самое дурное накликал этот злой человек, и на третью ночь, когда кризис достиг наивысшей точки, она запально, сбивчиво говорила Егору:

— Ты видишь?.. Видишь?.. Он дурной, он плохой… Они, маски, только плохое сулят… Все будет плохо… Плохо! Я умру. Убери их… Убери.

Он покорно снимал маски с гвоздя, прятал под подушку, но она тут же вновь просила:

— Нет, повесь назад… Не убирай! Пусть, пусть пророчат…

Вешая маски на место, говорил ей успокаивающе:

— Нет, Лидуша, ты не права, ничего они не злые, все будет хорошо… — И вдруг нашелся: — А ты посмотри, вот как надо повесить их, и все. Сразу все другое.

Маски повесил наоборот: комедийную выше, трагедийную ниже.

— Смотри-ка! Ведь все другое! Правда ведь? Смотри, Лидуша!

И она воспаленными больными глазами увидала — да, да, другое: человечек улыбался, поощрительно, добро, искристо-весело.

— Правда! Теперь хорошо… Этот веселый, смешной…. Хорошо, что ты убрал злого, противного.

К утру она успокоилась, затихла: температура спала, и Лидия Ксаверьевна уснула.

С тех пор она поверила: маски — ее талисман, добрый, охраняющий, как верный страж, и конечно же, вот придет Егор, как всегда, спросит, что ей принести, и она первым делом попросит свой талисман, свои маски. Пусть они снова будут рядом с ней, она их повесит над кроватью. Нет, над кроватью неловко, спрячет под подушку. И еще попросит Егора, чтоб принес картошки, ее любимой, жаренной на подсолнечном масле, засушенной до хруста…

Как же здорово, что тогда подвернулся тот белобрысый, забавный солдатик, подарил ей маски, подарил смешно, неуклюже… «Мне они без надобности. Так, пустые вещички». Пустые… Где он и что с ним стало? Жив ли? Ведь в марте сорок пятого было, на Берлин шли. Впрочем, они, эти маски, потом завалялись у нее, она о них забыла; и нашлись-то они, как ей теперь помнится, в тот самый день случайной встречи с Егором, и это обстоятельство теперь тоже представлялось ей знаменательным, обретало глубокий, неповторимый смысл, тем более сейчас, в этом ее новом состоянии — оно усиливало и подогревало ее радость, ее любовь ко всему окружающему, к ее Егору…

Она лежала и так думала, по-прежнему мало замечая, что делалось вокруг, в палате, не слушая сдержанных переговоров женщин. После обхода все угомонилось, утихомирилось; даже за дверью, в коридоре, затихло движение, лишь изредка кто-то проходил, отшлепывал резиновыми подошвами по пластику. Тишина и полусумрачность — в палате свет как бы растекшийся, подкрашен, разбавлен молоком — отвечали настроению Лидии Ксаверьевны, и она, совсем уйдя в себя, смежила глаза и не услышала ни стука в дверь палаты, ни шагов Сергеева, когда он подходил к кровати. Какое-то внутреннее беспокойство, мягкий толчок вывели ее из заторможенного состояния, и она открыла глаза: Сергеев стоял перед ней с рассеянной улыбкой, должно быть не ожидая, что она откроет глаза, и Лидия Ксаверьевна отметила эту грустно-рассеянную улыбку, и мгновенное, на какую-то долю секунды, мелькнуло сомнение: что означала его улыбка? Возможно, она плохо выглядит? Поэтому?.. Но вот он уже радостно и широко засиял, стоит, высокий, в куцем халате, в обеих руках по бумажному большому пакету.

— Ну, здравствуй, Лидия Ксаверьевна.

В смущении, в растерянности она не ответила на его приветствие; выпростав руки из-под одеяла и просияв, только спросила:

— Как ты прорвался?

— Упросил врачей… Сказал: важно, с женой надо посоветоваться.

— Посоветоваться? О чем?

Он заговорщически улыбнулся, подмигнул обоими глазами:

— Это потом. Ты сначала скажи: как самочувствие, настроение? — Поставив на тумбочку пакеты, он присел на белый стул, улыбался, мягко, проницательно глядел на нее и вдруг полушепотом спросил: — Так как, Лидуша? — Кивнул на живот. — Врачи сказали… правду? — Он нагнулся близко к ней, и она увидела его глаза совсем рядом: хрустально, как всегда, блестели белки, в зрачках — затаенная радость и ожидание. Он вновь полушепотом повторил: — Правда, Лидуша?

Она сияла, ей было радостно видеть и его ожидание, и волнение, и трепет, слышать этот полушепот — она поняла: он не хотел, чтоб его вопрос услышали другие в палате, это было их, только их двоих, сокровенное, интимное, их маленький секрет, поэтому она должна ответить ему, только ему. Почувствовав все это сейчас, поняв, что тоже не может, не имеет права говорить в полный голос, точно тем самым спугнет что-то высокое и святое, она, от полноты чувств блестя увлажненными глазами, лишь кивнула в ответ и сразу же, осененная предчувствием, что сейчас о н толкнет, даст о себе знать, схватила длиннопалую руку мужа, уперла ладонью в округло дыбившийся под одеялом живот. И так замерла, ждала, накрыв своими руками руку мужа — накрыв осторожно, аккуратно и чувствуя, что Егор тоже лишь касался одеяла: рука подрагивала в напряжении. И о н ударил — отчетливо, упруго. Сергеев невольно, в испуге, отдернул руку. Лидия Ксаверьевна увидела: суеверно боязливая и вместе восторженно-восхищенная тень пробежала по его лицу.