Николай Горбачев - Битва

Он не ожидал, что все обернется просто, закрутится довольно быстро после его визита к генералу Фурашову; ему казалось, что в лучшем случае пройдет месяц, возможно, даже больше, прежде чем решится его перевод.

Тогда, выйдя из кабинета и кивнув адъютанту Любочкину, восседавшему за пустым столом в приемной, Гладышев с внезапной ядовитостью и сухостью, мысленно обращаясь к какому-то словно неведомому, но конкретному лицу, подумал: «Ну вот, теперь смотрите и решайте…» И все же он тогда почувствовал облегчение, точно переступил незримую грань, нелегкую и тягостную, разделяющую его настоящее и прошлое… Он вступил во что-то пока еще непостижимое, неопределенное, но что, как подсказывал ему разум — ощутить, принять чувствами он пока не мог, — называлось будущим, еще эфемерным, призрачным, потому что он сделал к нему лишь первый шаг, а само оно, будто сказочная страна, «за семью долами, за семью горами»… Он усмехнулся, вспомнив где-то вычитанное: «Когда все остальное потеряно, все же остается еще будущее».

А через два дня на испытательной площадке ему передали: явиться в отдел кадров. Начальник отдела кадров, полковник, был сравнительно новым человеком в Шантарске — всего года полтора, как его прислали сюда, и конечно же не было ничего удивительного в том, что он не знал Гладышева; усадив его, раскрыв личное дело, он секунду будто сличал, тот ли человек, он ли.

— В Москве вашу кандидатуру одобрили, — наконец сказал он. — Генерал Фурашов сам звонил. — Он полистал шуршащие лощеные листы, удивленно вскинул короткие, как бы вертикальные брови: — Э-э, у вас диплом с отличием! Понятно! Хотя, вижу, последние курсы заканчивали заочно? Уже будучи здесь, у нас? Так?

— Да, по собственному желанию. Писал рапорт…

— Верно! Вот, есть и рапорт. Все честь честью! — Он пробежал глазами старый рапорт Гладышева. — «Служить на полигоне и учиться…» Похвально! — Подумал, пристально, изучающе взглянул: — Ну что ж, теперь в Москву поедете, в управление генерала Бондарина. Будущее, перспективы открываются! Вам неплохо бы знать, что и генерал Сергеев покойный, и генерал Фурашов прошли столичную выучку. Так что понимайте! Из той школы путь прямой и верный…

— Знаю о генерале Фурашове, — сказал Гладышев, думая тем умерить дальнейшие рассуждения начальника отдела кадров.

— Знаете? — переспросил полковник с легким недоверием.

— Служил в его полку… В Егоровске. Оттуда и в академию уходил.

— Вон что!.. — протянул полковник и, видно желая привнести более непринужденную атмосферу, сказал весело: — Вы к тому же, выходит, холостяк? В столице не дадут засидеться — невест хоть отбавляй.

— С невестами особая статья, товарищ полковник.

Возможно, полковник уловил прохладный тон Гладышева, а возможно, ему что-то открылось, он посерьезнел, встав, сказал:

— Ну что ж… Счастливо!.. Э, минуточку! — заторопился он вдруг и, нагнувшись, выдвинув ящик стола, достал сложенный лист. — Генерал Фурашов просил вернуть… Считает нежелательным оставлять такой след в личном деле. Такое «собственное желание», — он сделал ударение, — уже отличается от того, первого. Надеюсь, понимаете?

Взяв протянутый рапорт, Гладышев непроизвольно пожал плечами — он не принял намека полковника, хотя понимал, что, возвращая его рапорт, генерал Фурашов подчеркивал: рекомендует его, выдвигает вовсе не потому, что Гладышев подал рапорт, просит перевода и, воспользовавшись случаем, Фурашов сбывает его с рук, а искренне и честно делает это, потому что Гладышев способен, заслуживает выдвижения… В тот короткий миг, беря рапорт и остро осознав, что только так и думал, только так и мог думать генерал, Гладышев ощутил, как подтаяло у сердца. Ну что ж, у них нет счетов, у него нет к Фурашову претензий, у него их не может быть: теперь даже обвинить его в том, что он не видит, не замечает Милосердовой, что он слеп и глух, — теперь он не может даже и этого сделать. Он все понял, все увидел — и ему, Гладышеву, следовало лишь уйти, у него, как сказал тот мудрый человек, еще оставалось будущее…

Да, в эти дни он все чаще действительно думал о том, что же оно такое — будущее? Какое оно? Что его ждет в Москве? Найдет ли он в себе силы забыть прошлое, и может ли в душе, в сердце возникнуть отдушина, есть ли там хоть маленький уголок, в котором бы забрезжил, затеплился новый свет, новые жизненные силы? Он должен был ответить себе на эти вопросы, обязан был, но пока ответы не приходили.

Он отказался лететь на самолете, как ему предлагали, взял билет на поезд, потому что считал — выигрывает несколько суток: в поезде, в вагонной беззаботности, у него еще будет возможность обо всем подумать, все взвесить.

Вечером, рассчитавшись везде, отметил «бегунок» во всех положенных службах, собрал чемодан и портфель, сдал пропуск и уже в темноте вышел из офицерского общежития. Ходил по ровным улицам белосиликатного города, отстроенного за эти годы на его глазах; все еще было свежо, все сияло новизной, все было знакомо до мелочей, до детали: трехэтажные одинаковые дома, водонапорная конусная башня, трубы теплоцентрали, будто огромный вознесенный в небо трезубец, Дом офицеров с белеными колоннами, рядки невысоких молодых акаций — все бело, точно припорошено сахарной пудрой. И все после грозы, хотя ушедший день и выдался каленым, знойным, блестело сейчас особой чистотой, прозрачностью. Тишина, опустившаяся на Шантарск в преддверии ночи, тоже казалась трогательно чистой, прозрачной, словно в ней вот-вот, через секунду-другую, начнут перезванивать мелодично на все лады чуть слышные колокольчики, — возможно даже, Гладышев уже слышал их в себе. В «нулевой квартал» он не пошел, издали оглядел старенькие сборно-щитовые домики; должно быть, от взволнованности почувствовал усталость, вернулся в общежитие.

…Поезд, остановившись всего на две минуты, набрал скорость сразу, словно сознавал, что путь у него еще дальний, и теперь огибал городок по пологой дуге; и степь медленно поворачивалась, точно огромный жернов, уплывали белые прямоугольники домов, нагромождаясь друг на друга, в мареве дрожали, таяли трубы, мачты испытательных площадок. Гладышев, прильнув к холодившему лоб стеклу, не обращая внимания на пассажиров в купе, смотрел неотрывно, в душевном возбуждении шептал:

— Прощай, Шантарск! Прощайте, мое прошлое и настоящее! Прощайте!

Он уезжал в будущее.