Николай Горбачев - Битва

— Ой, папочка! Какой же ты!.. Как же тебе здорово, папулечка! Здорово! Генерал… Ой-ой-ой! — Опять подскочила, целовала в щеку, в нос, в подбородок — порывистая, возбужденная, горячая.

Марина, как всегда, выразила свое отношение сдержаннее, хотя тоже быстро поднялась с дивана, на котором лежа читала книжку, и, щуря умные, глубокие глаза — в них светились неподдельная радость и удивление, будто она увидела своего отца с неожиданной стороны и это явилось для нее каким-то внезапным открытием, — сказала чуточку протяжным, напевным голосом, с годами похожим все больше на голос матери:

— О, папа, верно! Идет тебе в генералах… Поздравляю!

Тоже поцеловала в щеку, но за внешней привычной сдержанностью дочери Фурашов уловил на этот раз и теплоту, и маленькое открытие, какое она сделала: он еще крепок, в силе, ему, выходит, доверяют большое и важное дело… Такое, по крайней мере, прочитал во взгляде дочери и, размягченный, обнял обеих, и в этот миг бесконечно верил, что у него нет ничего на всем свете дороже вот их, его девочек, дочерей; он ради их судьбы поступался и поступается многим в своей нелегкой холостяцкой жизни, и эта минута, этот миг — щедрая, сполна отпущенная награда за все его испытания, сомнения, горести многих лет, душевные боли — за все, за все… И еще неожиданно ему явилась в тот миг мысль: а если бы была тут Маргарита Алексеевна? Он даже испугался этой непрошенно пришедшей мысли.

Неужели дочери что-то интуитивно уловили, почувствовали? Марина взглянула на него продолжительным внимательным взглядом, потом сказала твердо, как о решенном:

— Надо звать гостей. У военных ведь полагается обмывать звезды…

— Правильно! Правильно! — подхватила Катя, вся светясь, крутнувшись, беря отца за руки. — Папочка, не возражай! Так будет, так хотим! И знаешь, позвоним Маргарите Алексеевне… — Она стрельнула глазами на Марину, точно стараясь определить ее реакцию. — Да, позвоним, поможет, а ты зови гостей.

Он молча кивнул.

Уже несколько дней Фурашов занимал кабинет Сергеева. Все здесь еще говорило о недавнем хозяине, напоминало о нем; предельная скромность мебели — только самое необходимое: рабочий стол и стол для совещаний, небольшая зашторенная доска на стене, в углу сейф, окрашенный светло-кофейной краской, под цвет панелей кабинета, столик с телефонными аппаратами, настольная лампа… Фурашов ревниво следил, чтоб все здесь сохранялось и поддерживалось в нерушимости и неизменности, как при Сергееве.

Кажется, на второй день после получения приказа из Москвы о назначении Фурашова начальником полигона и выписки из постановления Совета Министров о присвоении звания генерала — их доставил прилетевший курьер — произошла у адъютанта Любочкина осечка, о которой в штабе долго потом помнили. В углу кабинета, возле двери, стоял макет комплекса — неказистый, выполненный солдатами-умельцами в том давнем году, когда запустили первую ракету. Еще при жизни Сергеева его собирались заменить новым, но не успели, и старенький макет так и стоял, сиротливо пылясь в углу. Должно быть, адъютант полагал, что сделает приятное Фурашову, если выставит из кабинета макет, уберет его с глаз долой. Придя утром в штаб, Фурашов и застал адъютанта за этим занятием, два солдата помогали Любочкину протолкнуть в распахнутые настежь двери макет, фанерные бока потрескивали, и Фурашов взорвался, спросил резко, что происходит. Почуяв недоброе, краснея до малиновости, прапорщик вытянулся, доложил:

— Вот убрать хотим, товарищ генерал… Бандура. Генерал Сергеев еще думал выкинуть…

— Но ведь не выкинул, — сухо проговорил Фурашов и приказал: — Поставьте на место и… не самовольничайте впредь.

Больно и тяжело Фурашов переживал смерть Сергеева. После смерти Вали эта утрата была вдвойне горькой, тягостной, она бередила старую боль, растравляла старые забытые раны.

Его удивила спешка, с которой пришло решение о назначении его на пост начальника полигона после смерти Сергеева. Тогда, на четвертый день, позвонил Валеев, начальник штаба, по внутреннему телефону:

— Заходи, Алексей Васильевич, тут по ВЧ тебя.

Невысокий плотный Валеев словно врос в паркетный пол, стоя разговаривал в своем кабинете по ВЧ — от горбатого желтого аппарата с золотым гербом на диске тянулась тоже желтая кольчатая спираль провода к трубке, которую Валеев держал возле уха.

— Да нет, нет, — говорил он густо, с подчеркнутой убедительностью, — найдем общий язык, все будет в порядке! Вот передаю… — И, подавая трубку Фурашову, многозначительно, с прищуром глядя, точно знал какую-то тайну, вполголоса обронил: — Генерал Бондарин.

Что-то подсказало Фурашову: не зря этот звонок.

— Здравствуй, Алексей Васильевич, — глухо, верно сглаживая тем самым фамильярность, свое обращение на «ты», пробасил в трубке Бондарин. — Как жизнь? Здоровье? Кстати, шутники у нас на вопрос о здоровье отвечают: хуже, чем было, но лучше, чем будет… В точку, а? — Сделал короткую паузу. — Значит, похоронили начальника? Так-так… Я рассчитывал, думал, меня Георгий Владимирович сменит, когда пойду в отставку… Год-другой еще. Выходит, человек предполагает, а она, брат, жизнь, располагает… Так-то.

Вздохнув, помолчав — одышливое, сиплое дыхание курильщика слышалось в трубке, — заговорил уже другим тоном, деловым, скупым, начал расспрашивать о ходе строительства на площадках, о модернизации комплекса, автономных испытаниях систем, вспомнил аварийный пуск, поинтересовался, выписались ли из госпиталя инженеры-испытатели. Фурашов, автоматически подстраиваясь под стиль Бондарина, коротко и тоже скупо докладывал о делах на полигоне.

Неожиданно Бондарин прервал его:

— Ну вот, разрывается телефон! Утро, рань — и пожалуйста! Ладно, подробный доклад после — скоро вызовем в Москву. А вам коротко: принимать дела полигона — решение есть, обжалованию, как говорится, не подлежит. С курьером на днях получите. И, возможно, сразу еще сюрприз… В общем, до свидания.

Решение, услышанное от Бондарина, неожиданное, свалившееся как снег на голову, поразило Фурашова, и он не придал даже значения последней фразе о сюрпризе — мало ли что тот имел в виду. Главное, он начальник полигона, решение «обжалованию не подлежит»… Положив умолкшую трубку, Фурашов присел на стул к столику для посетителей, приставленному к рабочему светло-лаковому столу Валеева, и молчал, медленно осмысливая происшедшее. Молчал и Валеев, точно сознавая важность и деликатность момента, и он продолжал стоять, тем самым подчеркивая уважительность к нему, Фурашову. Фурашов, стараясь, чтоб вышло теплее, сказал:

— Что ж стоять-то, Федор Андреевич?

И когда Валеев, метнув взгляд на свое рабочее кресло у стола, охотно сел, но не в кресло, а на стул, переставив его так, чтоб сесть напротив, Фурашов медленно, преодолевая скованность, произнес: