Николай Горбачев - Битва

Он подумал, что лучше будет, если сделает вид, что не знает, вернее, не узнает дочерей Фурашова, просто подойдет, отзовет Ренату Николаевну и скажет коротко, всего одну фразу, предупредит ее… Взгляд его был устремлен лишь на Ренату Николаевну — та зашевелилась, приподнялась на бледных, незагорелых руках. Казалось, он, кроме них, ничего не заметил, и почему-то бледные до синевы, хрупкие ее руки шевельнули в нем теперь смутное и смешанное чувство жалости и неприязни, будто в них, бледных, хрупких, заключалось все зло, все несчастье, но оно, это чувство, внезапно и смягчило Гладышева, сгладило ту нервозность, которую он ощущал в себе, и оттого как бы спокойнее и увереннее теперь стала его решимость — он выдержит, преодолеет любые неожиданности. Вскользь отметил: Марина, прикрыв затылок махровым полотенцем, лежала на простыне вниз животом и, верно, дремала: голые ноги отливали сметанно-восковой желтизной и чистотой. Катя же, в шелковом платке, повязанном наглухо, приподнялась, с бумажным лепестком на носу, села на краю простыни; она смотрела на приближавшегося Гладышева, и строгое и напряженное ожидание отразилось на ее полном добром лице.

Он сделал вид, что не узнает девочек, прошел мимо, прямо к Ренате Николаевне. Та настороженно приподнялась, переломив худенькую костистую фигуру, отложила хрусткую пересохшую газету. Гладышев остановился всего в шаге от ее ног, полузасыпанных песком, сказал, стараясь быть спокойным:

— Рената Николаевна, я вас знаю еще по Егоровску, видел вас… — Он покосился на девочек, потому что вдруг понял: сказать, как хотел, о Фурашове ему трудно, выйдет резко, он сразу выдаст себя, и потому после паузы повторил: — Видел, хотя мы и не знакомы, и, однако, прошу вас, мне надо вам сказать…

Она как-то быстро, поспешно поднялась, с ожиданием и боязнью глядела на него, наклонилась, неизвестно зачем подняла отложенную газету. Теперь, когда она стояла, костистость и худоба ее казались не столь заметными, не столь разительными. С десяток метров они прошли молча. Задержав шаг первым, Гладышев в твердости и спокойствии сказал:

— Я понимаю, что дело ваше, вы можете и не послушаться моего совета в том, как вам строить отношения с Алексеем Васильевичем, с его дочерьми; повторяю, это ваше личное… — Он увидел, как дрогнуло ее суховатое чистое лицо, по коже пробежала мгновенная тень и оно посерело, утратило привлекательность. — Но я прошу, даже требую больше не являться к Маргарите Алексеевне Милосердовой, оставить ее в покое, избавить от незаслуженных обвинений, а значит, не позорить, не пачкать грязью. Знайте, она выше, чище, чем вам представляется! Извините!

Глаза ее расширились, бледные, обескровленные губы конвульсивно передергивались — она, должно быть, старалась держаться, выстоять. Гладышев уже хотел повернуться, уйти; она с дрожью выдавила:

— А какое… вы… собственно… право имеете?

— Имею, Рената Николаевна, поверьте, — с удивившей его самого вескостью сказал Гладышев. — Скажу: был бы счастлив, если бы она стала моей женой… Еще раз извините!

Он пошел от нее, унося в сердце и облегчение, и внезапную тяжесть, спиной ощущал морозец ее взгляда. Песок вдавливался, растекался под ногами…

— Не пугайтесь, простите, пожалуйста, — повторял Гладышев, стоя перед Милосердовой на деревянном порожке, видя ее явную растерянность и сам лишь теперь, в эту минуту, сознавая свою бестактность и оттого тоже смущаясь. — Нежданный гость… Не предупредил.

Видно, она все же сладила с растерянностью, отступила назад, за порог, придерживая дверь, сказала:

— Пожалуйста, Валерий Павлович… Заходите! — И, пропуская его перед собой, оживленнее, стараясь этим сгладить случившуюся заминку, продолжала: — Вы меня простите! Нежданно, верно. Вы же в госпитале, Валерий Павлович, и вдруг… Еще утром Катюша из вашего отделения заглядывала в лабораторию, я интересовалась. Нет, сказала, пока не выписывают…

В комнате она принялась спешно, в суетливости, но ловко прибираться: спрятала, сняв с кровати, в простенький фанерный шкаф театральное платье, которое подшивала, приводила в порядок к прогону, отставила в сторонку гладильную доску, поправила вышитую подушку на диване, подставила стул к узкому столику, покрытому чистой скатертью.

— Пожалуйста, Валерий Павлович! — И посмотрела прямо, доброжелательно. — Выходит, выписали?

Неловкость отступила, теперь было легко и немного грустно: легко потому, что какая-то искренность, доброжелательность сквозили в ее смущении и торопливости, грустно же от сознания, от того ощущения, явившегося ему вдруг сейчас, явившегося отчетливо и непреложно: он видит ее в последний раз, он и решился-то там, на пляже, после разговора с Ренатой Николаевной, зайти сразу, тотчас, к Милосердовой именно поэтому. Подумав об этом сейчас, после вопроса Милосердовой, он заставил себя улыбнуться:

— Не выписали, Маргарита Алексеевна, ко… надо.

— Как? — Догадка остановила ее. Милосердова смотрела на него, с трудом что-то постигая. — Это как же? Как же вы? — В охватившем ее волнении она присела на край кровати. — Зачем же? И пришли… ко мне?

— Пришел… — У Гладышева было желание настроиться на легкий несерьезный лад: в конце концов, коль последняя эта встреча и ты решил просить перевода, уехать отсюда, из Шантарска, куда угодно, то уж выдержи марку, сохрани приличную мину; и он опять, как и в первый раз, повторил: — Пришел. Не мог не прийти, Маргарита Алексеевна. Я ведь знаю, что произошло в лаборатории утром…

— Знаете? — с настороженностью спросила она, словно еще не веря его словам, опустила поникло голову, заговорила тихо, с бередящими нотками: — Мне трудно выдерживать… Я не знаю, Валерий Павлович, не знаю, где взять силы… Я ведь понимаю: ничего не могу ответить ей, не могу людям ответить — какая я… Какая! И она, выходит, права… Дура я, Дура! Ну куда и чего? На что надеюсь? На что?! Глупая баба…

Понизившись, голос ее осекся, она замолкла, видно, боролась с подступившими слезами. Слова ее больно царапали Гладышева — по живому, по открытой ране, — и боль как бы заполнила грудь. Он заговорил глухо:

— Вам не надо никому объяснять, вам не в чем, Маргарита Алексеевна, упрекать себя. Я сказал ей только что… Она, надеюсь, оставит вас в покое. Что ж, для меня, выходит, не судьба, но я, поверьте, счастлив, что вижу вас такую — чистую, открытую, верную.

— Ох, Валерий Павлович, милый вы человек… Добрый! Сердце у вас… — Глаза ее блестели, полные невылившихся слез. — Ведь вот глупой бабе что бы еще надо? Полюбить бы — ну что? Что?.. Вы добрый, душевный — ведь вижу все! Но как же я, Валерий Павлович, забуду все? Забуду надежду… — Она закрыла лицо руками. — Убью сама надежду — как? Не могу наступить, убить…