Николай Горбачев - Битва

— Неважно, Лидуша… Все было хорошо, а вот в самолете ерунда приключилась. Давай отойдем в сторонку.

Он сделал несколько шагов, все так же держа ладонь на ее плече — дрожь пальцев, которую он старался преодолеть, напрягая ладонь, отдавалась у Лидии Ксаверьевны где-то в глубине усиленными болевыми ударами. Адъютант Любочкин, считая, что пора подавать машину, метнулся, махнул шоферу, и от рядка машин на площадке тотчас отделилась темная сергеевская «Волга».

Болезненно поморщившись, Сергеев обернулся к Валееву, стоявшему в стороне, шагах в трех:

— Вот опять, кажется, подвожу, Федор Андреевич…

— Какое, Георгий Владимирович, подводите — ерунда! — отозвался Валеев.

— Что у нас? Как дела? Есть что-нибудь экстренное?.. — спросил Сергеев с усилием, и Лидия Ксаверьевна почувствовала по вздернувшейся на ее плече ладони, как он качнулся высокой фигурой, будто его невидимо взмахом топора подрубили, и она, еще не думая, что с ним, ойкнула, не сознавая, что еле доставала ему до плеча, слабая, не способна удержать его, тем не менее вмиг обхватила его, напрягаясь изо всех сил. Подхватил и Валеев, хрипло кинул:

— Любочкин, санитарную!.. Живо!

Но кто-то упредил распоряжение Валеева: из-за складского беленого домика вывернула зеленая, с белыми крестами машина, а к стартовому пункту, обогнав ее, подбегали врач, санитары с носилками.

Госпитальные дни тянулись в нудном и угнетающем однообразии — Гладышеву, за месячный срок уставшему валяться на скрипучей палатной кровати, слоняться часами по длинному коридору, застеленному линолеумом, сдавалось, будто он ехал в поезде, состав на каком-то полустанке по неизвестной причине загнали в тупик и никто не знает, когда это кончится. Отравление его, как казалось ему самому, давно было позади, все в легких очистилось, лечащий врач сказал, что и кровь уже «в норме, в космос с такой», товарищей Гладышева по той эпопее выписали, однако его держали, отпускать не торопились. Врач объяснил: «Вам больше досталось, хлебнули больше. Не спешите — еще посмотрим».

В палате на трех соседних кроватях появились новые больные, и лишь Гладышев по-прежнему оставался, перейдя в разряд старожилов; сестры с ним вели себя запросто, с известной долей панибратства: балагурили, нередко теперь просили заполнить бланк-заявку в аптеку, переписать температурные листы, выпадали и иные немудрящие дела — Гладышев от них не только не открещивался, а, напротив, отдавался им с удовольствием — все-таки известное разнообразие.

Сестры были молоденькие, незамужние, лишь старшая, Антонина Васильевна, замужняя, пожилая и полная, строгая и деловая, от которой неопытным, пришедшим после курсов сестрам доставалось частенько. Молодые благоволили к Гладышеву: он это отмечал с грустинкой, с легкой тоскливостью человека, понимающего и умеющего все достойно и точно взвесить, однако относился он к ним внимательно и тепло. Случалось, ночью обнаруживал дежурную сестру, свернувшуюся калачиком в кресле в закутке коридора — не выдерживала, задремывала в перерывах между ночными процедурами; Гладышев непременно сбрасывал с себя госпитальный, армейского сукна халат, укрывал осторожно сестру: авось не проспит — на столе рядом с лампой торопливо тикает будильник, когда надо — разбудит.

Странную жалость Гладышев испытывал к Катюше, маленькой, чернявой, шустрой. Была бы она красивой, верно, неотразимо красивой — темные глаза ее пугали и привлекали бесконечной глубиной. Однако «заячья губка» портила лицо девушки: рассеченная, неровно сросшаяся, с кривым валиком-шрамом, она при разговоре вздергивалась, оголяла десну над ровными фарфорово-белыми чистыми зубами. Гладышев всякий раз, разговаривая с ней, с жалостливым чувством смотрел на нее, старался невольно не выдать своей жалости, после корил себя, ругал — именно так и можно все выдать. Катя же вела себя как ни в чем не бывало. Неужели она его поведение, эту его смущенность принимала за влюбленность? И даже то, что он, случалось, говорил ей: «Эх, Катюша, будь я помоложе лет на десять — женился бы!» — она, верно, воспринимала не как прямое и очевидное его желание поставить все на свои места, а лишь как рисовку, игривую шутку, всхохатывала грудным переливчатым смешком, легко поворачиваясь, отстукивала каблучками, вся в белом — в отутюженном халате, в высоком, будто припудренный сахаром кулич, крахмальном чепце с завязками-хвостиками.

Он же грустно улыбался, думая над превратностями судьбы: «Ну что, инженер-майор, испытатель Гладышев, соломенный холостяк? Крутишь головы молоденьким медичкам? Скажешь, ни при чем, не виноват? Шалишь! Дожил! Ей же хочется, чтобы ты влюбился в нее, и она думает, дело идет к этому. А ведь и ты когда-то считал — тебя любят, вернее, полюбят…»

У него было здесь, в госпитале, достаточно времени для размышлений, и он медленно, с тщательной скрупулезностью, будто детектив, распутывающий непосильно сложное, путаное дело, анализировал свою жизнь, эти последние годы: ему все представлялось, в нем теплилась вера — и там, в далеком теперь, как сон, Егоровске, и позднее в академии, и после тут, в Шантарске, — что все еще изменится, случится чудо.

Странное ощущение испытывал Гладышев. Он сознавал: Маргарита могла навлечь на себя его жгучую, злую ненависть, испепеляющее его душу ожесточение — он думал об этом, и это было бы, пожалуй, естественным, оправданным, — но, даже стараясь вызвать в себе хоть в какой-то мере, пусть в малой, такое отношение к ней, он, однако, чувствовал совершенно обратное, она представала кристально чистой в своей любви к Фурашову.

К тому же отношение Гладышева к Фурашову определялось не тем непреложным фактом, что они столкнулись на одном пути, на одной стежке, вернее, он, Фурашов, встал стеной, неодолимым препятствием, — нет, у Гладышева оно складывалось через Маргариту, через отношение Фурашова к ней. Гладышев сознавал эту странность, но ничего поделать не мог — она существовала в нем, эта незримая призма, она определяла закостенелую холодность, утвердившуюся в душе Гладышева к Фурашову: как тот мог оставаться глухим, безучастным к этой женщине?..

В день, когда Гладышева с товарищами «санитарка» привезла с испытательной площадки в Шантарск и их троих, хоть они и протестовали — что, мол, могут и сами, на своих ногах, — внесли на носилках в госпиталь, встреча вышла неожиданной: в прохладный вестибюль с колоннами высыпали больные в коричневых пижамах и халатах, медицинские сестры, врачи в белом. Гладышева тошнило, позывы рвоты подступали и откатывались, в чумной голове, будто его оглушили поленом, шумело, сознание путалось, мутилось, и в нем все же мелькнуло остро и щемяще-радостно: «А вдруг Маргарита тут, среди людей, она все видит?» Он ощутил волнение, оно, будто упрямый росток, пробилось сквозь донимавшую и изнуряющую тошноту: а если в самом деле она видит его, если теперь придется встретиться?! Он даже крутнул головой, желая и в то же время боясь встретиться с ее взглядом, ее глазами, но все было расплывчато, нечетко, и врач, шагавший рядом у носилок, предупредительно склонился с озабоченным лицом: