Николай Горбачев - Битва

Лидия Ксаверьевна всего на секунду забылась, непроизвольно раздумывая об этих людях, в конце концов спохватившись, пригласила всех снова к столу. Уточнили мизансцены, поспорили, надо ли капитану-«любовнику» сидя встретить свою даму, принять холодную, достойную позу или, наоборот, упасть на колени, целовать руки, потом еще раз пробежались по тексту пьесы.

В конце сбора начальник Дома офицеров с художником торжественно положили на стол красочно разрисованную афишу — пока единственный экземпляр, после уточнения размножат копии, вывесят в самых многолюдных местах Шантарска.

Стали расходиться. Лидия Ксаверьевна тоже собралась уходить; мысленно она уже была дома, наверное, из школы пришел Максим, она покормит его, и они станут поджидать, когда за ними заедет генерал Валеев, чтоб отправиться на аэродром. Однако в следующую минуту она увидела Милосердову, та тоже поднялась со стула, и Лидии Ксаверьевне словно издалека припомнилось ее выражение во время сбора: тоскливо-отрешенное, будто Милосердову что-то неотступно точило, угнетало. Поднялась Милосердова как-то машинально, зачем-то провела ладонью по волосам, провела неуверенно, будто снимая с них что-то невидимое, мешавшее ей. Не замечала она в эту минуту, верно, и Лидию Ксаверьевну, хотя их разделял лишь голый поцарапанный стол. «Что с ней?.. — с беспокойством подумала Лидия Ксаверьевна. — Ей ведь сегодня тоже играть. По пьесе она — Маша Шамраева…»

Они теперь остались только вдвоем в гримерной. Наконец, словно от внезапного прикосновения, Милосердова вздрогнула и обернулась, с болью и даже боязнью взглянула на Лидию Ксаверьевну. Потом медленно отвела взгляд в сторону, плечи ее под светлой нарядной шерстяной кофтой с отложным воротником опустились, голова склонилась безвольно. Лидия Ксаверьевна шагнула к ней:

— Маргарита Алексеевна! Что с вами!

— Да нет, Лидия Ксаверьевна… — тихо ответила она. — Так, ничего…

Голос ее осекся, совсем упал, она умолкла, — верно, подступили слезы, и она боролась с ними. Теперь уже нисколько не сомневаясь — с Милосердовой что-то происходит, — Лидия Ксаверьевна, взяв за плечи, ласково, добродушно повторяя: «Ну-ка, ну-ка», усадила ее на прежнее место, села и сама. Глядела молча, не торопя, давая возможность Милосердовой справиться со слезами. И та, словно понимая молчаливое поощрение Лидии Ксаверьевны и вместе стыдясь своей слабости, торопливо вытирала платочком слезы.

Да, Лидия Ксаверьевна глядела на нее: она была еще красивой, хоть уже и немолодой женщиной, кожа сохраняла завидную белизну и чистоту, лишь припухлость, чуть обозначавшаяся под глазами, уже по-возрастному, самую малость, заметную лишь наметанному взору Лидии Ксаверьевны, огрубляла лицо. Однако налет грусти, боли, что не раз подмечала и до этого Лидия Ксаверьевна, придавал особую прелесть и привлекательность красоте Милосердовой, не грубой, не кричащей, а как бы застенчивой, утонченной…

Теперь, пока Милосердова в эти секунды справлялась со своим состоянием, Лидия Ксаверьевна, глядя на нее, сидевшую рядом, сжавшуюся в комок, поняла не столько сознанием, сколько чутьем — сейчас что-то должно произойти, вероятно значительное, важное, что, пожалуй, изменит в корне их отношения. И Лидия Ксаверьевна с интересом ждала этого, не желая ненароком спугнуть состояние Милосердовой.

— Извините, Лидия Ксаверьевна, — сказала наконец Милосердова, — мою слабость извините… — Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой, растянутой. — Вы так сказали, с чувством, проникновенно, и вот… — Она опять примолкла, справляясь со своим состоянием. — Вроде бы обычные слова, слова о деле — чего, казалось бы? А я еле усидела, чуть не разрыдалась. Еще бы немного… Взгляд Милосердовой был напряженным, чуть приподнялись, изогнувшись, тонкие брови, влажная мягкость еще не улетучилась из глаз.

— Не могу я, не могу больше, — выдавила она с трудом, с болью, не шевельнув ни одним мускулом лица, и повернулась к Лидии Ксаверьевне: — Где взять сил, чтоб дальше так держаться? Вот все и наплыло! Живу, а как? Только называется…

— Что с вами?.. Что, голубушка?.. Ну-ка вот что, может быть, вместе разберемся? — уговаривала Лидия Ксаверьевна, обняв за вздрагивающие плечи Милосердову.

— Да нет, так… Прошлое. Что было, того уже нет. Только уважение к человеку, а было…

— Уважение — тоже великое дело! — отозвалась Лидия Ксаверьевна. — В нашем возрасте особенно… Я сейчас водички вам!

На столике стоял графин с водой. Лидия Ксаверьевна поспешила к нему.

Валеев подъехал без пятнадцати три. Его светлую «Волгу» Максим, сидевший за домашним заданием, увидел в окно, как только она остановилась у калитки. Он давно поджидал ее и, решительно сгребая тетрадки и книжки со стола, заталкивая их в портфель, крикнул Лидии Ксаверьевне, возившейся на кухне, так громко, будто сообщал о чем-то диковинном, поразительном:

— Мама, Федор Андреевич приехал! Давай быстрей!

Закрыть портфель, бросить его на диван в столовой было делом секундным. На пороге кухни он появился — Лидия Ксаверьевна еще вытирала руки.

— Мама, не может же генерал нас ждать, — строго и резонно рассудил он. Лидию Ксаверьевну всегда удивляла в сыне недетская, взрослая рассудительность, и сейчас, радуясь этому, улыбнувшись внутренне и вместе с тем стараясь не выдать себя, сохранить серьезность, торопливо откликнулась:

— Сейчас, сейчас, Максим!

Она сознательно подчеркнула эту свою серьезность отношения к нему, назвав сына строгим, а не каким-нибудь, как могла бы, уменьшительным именем.

Встретил их Валеев возле калитки. Невысокий, но упругий, плотный, весь черный, смуглый по-восточному; теперь, когда на нем генеральская светлая тужурка, чернота, смуглость оттенялись резко.

— Самолет на подходе, минут пятнадцать еще, — сказал он. — Как раз и приедем. — Он открыл заднюю дверцу, помог сесть Лидии Ксаверьевне. Максим проворно юркнул сам.

В машине, полуобернувшись к Лидии Ксаверьевне, положив широкую, тоже загорелую, оливковую руку на спинку сиденья, Валеев заговорил как раз об утренней передаче, о договоренности Советского правительства и правительства США. Лидия Ксаверьевна напряглась, стараясь слушать его, не пропустить неторопливые валеевские определения, что это «новая веха», «событие, определяющее многое», однако воспринимала слова поверхностно — они словно оседали где-то в ушах, наталкивались на незримый барьер и не доходили до сознания. То состояние тревоги, возникшее еще утром, после примолкшее, сглаженное дневными заботами, вновь неодолимо открылось. Ей казалось, что оно выветрилось, отошло на задний план, особенно после разговора с Милосердовой; Лидия Ксаверьевна потом, уйдя из Дома офицеров, расставшись у поворота с Милосердовой — той надо было идти на работу, в свою лабораторию, — думала только о судьбе, о нелегкой доле, выпавшей этой женщине. Там, в гримерной, Милосердова с облегчением, с легкостью, окрашенной какой-то внутренней болью, словно доставлявшей ей самой известную радость, — и она еще красивее была в этой боли, — рассказывала и рассказывала о себе, шаг за шагом, деталь за деталью…