Николай Горбачев - Битва

Лидия Ксаверьевна дослушала текст и не отметила точно момента, когда диктор кончил читать, приняв тишину, которая вдруг наступила, за паузу: диктор отдохнет и будет читать дальше. Поняла же, что все окончилось, что прослушала информацию до конца, лишь тогда, когда оркестр непривычно громко грянул бравурную музыку; стояла не двигаясь, в душевном волнении. Конечно же, именно это и имел в виду Егор — переговоры по сдерживанию гонки стратегических вооружений… Ого! И Егор, значит, причастен к таким делам! Ее Егор… Из-за этого, выходит, его и задержали на целых три дня в Москве! И она в эти минуты счастливой смятенности, душевной окрыленности еще в большее достоинство возводила своего Егора, перед ней ярче, безграничнее блистал его ореол, она была мысленно вместе с ним — его страж, его опора, готовая на любое, какое ни потребуется от нее самопожертвование — только скажи Егор, просто намекни…

Позднее возбуждение и счастливая ее смятенность улеглись, однако именно то, как слушала передачу, как все связала со звонком Егора, с его задержкой в Москве, она помнила потом отчетливо, хотя взволнованность и ощущение радости уступили место вот этому беспокойству, тревоге. Мало-помалу мысли ее получили иное направление, иную окраску, и она на какое-то время даже успокоилась, обрела внутреннее равновесие. Ей пришла в голову спасительная мысль, что ее беспокойство объясняется обычной суетой; в этот день ей предстояло побывать во многих местах, успеть многое обговорить, решить; и конечно же, оно объяснялось еще и предстоящим вечерним прогоном, генеральной репетицией. Такое беспокойство ей было знакомо по давней работе в театре, все было привычным — суета, волнение, напряжение.

Да, Лидия Ксаверьевна, разумом объясняя свое состояние как вызванное предстоящими делами, вместе с тем в душе испытывала другую тревогу, другое беспокойство, понять и объяснить которые не могла и которые помимо ее воли, лишь на время приглушаемые, не исчезали, существовали, будто устойчивая ноющая боль, и боль эта накапливалась и росла.

Труппа собралась в небольшой комнатке позади сцены — в гримерной; на побеленных стенах висело несколько узких длинных зеркал, возле них — полированные туалетные столики, больше похожие на шахматные. Артисты расселись вокруг стола, сгрудились плотно, стесненно, хотя места было достаточно, и Лидия Ксаверьевна отметила этот факт с ёкнувшим в сладости сердцем: значит, есть тот магический и необъяснимый зов искусства, его таинство, объединяющее чувства, помыслы людей, заставляющее вот так сосредоточиться, напрячься, замереть; ей такое было знакомо, близко, щекочуще-трогательно. И те слова, которыми она начала сбор, в общем-то простые, ничего особенного не представлявшие, но в которые она вкладывала, не замечая того сама, и глубокую теплоту, переполнявшую ее в этот момент, и чувства, которых она не стеснялась и не скрывала — они были на ее лице, возбужденном, раскрасневшемся, они жили в ее влажных глазах, — все, видно, ложилось в свою очередь на подготовленную почву, за столом царило проникновенное, чуткое молчание, которое она воспринимала не разумом, а сердцем, душой. Она говорила о том, что сегодняшний день и обычный, и необычный для них, для их труппы, день, который покажет, причастны ли они к настоящему искусству, способны ли своей игрой ввести людей в этот особый мир, доставить им радость общения с ним, могут ли носить высокое звание театра, где, по образному выражению Николая Васильевича Гоголя, люди могут «потрястись одним потрясением, зарыдать одними слезами и засмеяться одним всеобщим смехом».

Она сделала паузу, переводя дыхание, и все увидели, что хоть и небольшим было ее вступление, но эмоциональных сил она затратила много. Стараясь, чтоб не вышло ложно-возвышенно, чего она не хотела сейчас, особенно когда достигнут контакт, закончила коротко:

— Момент для нас ответственный, день особый… Пожалуй, все.

За столом после ее слов никто не шевельнулся, не изменил позы. Беспокойство коснулось ее, она пересилила себя, улыбнулась, стараясь разрядить обстановку:

— Что-то мы примолкли? Выходит, вместо бодрости уныние нагнала? Верно?

За столом зашевелились, послышались реплики:

— Нет, наоборот, Лидия Ксаверьевна!

— Хорошо сказали…

— А то ведь вот еще Николай Федорович скажет, — проговорила Лидия Ксаверьевна, оглядываясь на полковника Моренова и радуясь, что вокруг стола оживились, начали улыбаться. — Спасибо Николаю Федоровичу, что пришел на наш сбор, знаем, дел у него и без того много.

— Нет-нет, Лидия Ксаверьевна! — весело запротестовал Моренов, оглядываясь, точно ища поддержки. — Дело ваше немалое — не будем преуменьшать. Ладно?

Получилось искренне, без рисовки, и он действительно сказал правду, не слукавил, и этот его с оттенком наивности поставленный вопрос «Ладно?» словно бы уравнял их всех за столом, сделал единомышленниками.

— Ладно, согласны! — слитно, с готовностью подхватило несколько голосов.

Моренов, поднимаясь — сказывалась выработанная военная привычка говорить стоя, — заметно гасил улыбку на добром полном лице.

— Ну что ж, товарищи, дорогие артисты, мне, признаться, и нечего добавить к словам Лидии Ксаверьевны. — Он чуть склонил голову в ее сторону. — Проникновенные слова. Люди ждут начала работы театра, как праздника. Мы в политотделе знаем настроение людей: когда да когда начнет работать театр? Ждут здесь, в нашем городке, ждут на многих точках, на испытательных площадках. Возможности, поле деятельности широкие, только дерзайте! Будем считать, лед тронулся. Желаю вам радости вдохновения, успехов.

Та возникшая легкая взбудораженность не угасла и после ухода Моренова. Лидии Ксаверьевне самой нравилась эта атмосфера, и она думала, что не ошиблась, настояв, чтоб Моренов пришел на сбор. Инструктор политотдела, видно тоже захваченный настроением, умно рассуждал; вокруг него, пока провожали Моренова, столпилось несколько артистов. Старший лейтенант, явившийся на сбор прямо со службы, дублировал в пьесе одного из главных героев; он горячо жестикулировал растопыренными пальцами перед лицом инструктора; скошенный вверх нос придавал лицу старшего лейтенанта озорное выражение, хотя артист доказывал что-то серьезное, раскраснелся от натуги. В глубокой сосредоточенности, будто решая вопрос, быть или не быть, коротко прохаживался «первый любовник». На нем был синий костюм, но бросавшаяся в глаза строгость и тщательность, с какой тот держался, выдавали, что «любовник» тоже военный, и он действительно был капитаном, инженером-испытателем — сухощавый, высокий и красивый, с волнистой темной шевелюрой, каким и надлежало быть «любовнику». Кто-то рассказал Лидии Ксаверьевне, что жена его, маленькая, шустрая, живая и острая на язык, провожая мужа на репетицию, напутствовала: «Ты уж, Володя, «первым любовником» там будь, но, гляди, домой дороги не позабудь». Молча в этой компании стоял полковник Дровосеков, тоже в штатском, мешковатом костюме; неразговорчивый, угрюмоватый, он всякому непосвященному показался бы совсем не подходящим в артисты, однако у Дровосекова дар преображаться, перевоплощаться, изображать разных чиновников, дельцов, бюрократов — на репетициях хохот неудержимый…