Николай Горбачев - Битва

Стрелять уже было нельзя, не рискуя задеть, а то и убить подсадную, к тому же Сергеев, зачарованный происходящим, вовсе забыл в эти минуты, что он в засидке, что ружье у него заряжено; теперь даже то недавнее ощущение, вызываемое прохладой ружейной стали, которое давало ему подспудное представление именно о том, зачем он тут, отступило, утратилось — Сергеев, зачарованный, видел лишь то, что происходило на воде, всем существом своим следил лишь за тем, что делалось в каких-то пятнадцати — двадцати метрах. Спираль закрутилась так близко, что казалось, селезень в следующий миг столкнется с уткой, но она, перестав окатываться и охорашиваться, оставалась неподвижной и спокойной, словно знала, что любовный ритуал не завершен, и с достоинством, терпеливо ждала его продолжения.

Солнце вот-вот должно было выйти из-за горизонта: чистой розово-перламутровой короной вспухло небо над камышовым ровным простором, простиравшимся далеко влево и вправо. Справа четкой ступенчатой стеной, похожей на лестницу, поднимавшуюся в небо, темнел лес; он еще не просматривался отчетливо, оставаясь в тени. Это и были Медвежьи Горы. Слева густо кучерявился кустарник, а дальше озеро переходило в заболоченный погибший лес: торчали, вздыбившись, обломанные сухостойные стволы, точно там промчался огненный, все опаливший и разрушивший смерч, среди бурелома кое-где лишь зеленели хилые недомерки-сосенки. И даже эта грустная картина вонзившегося в небо сухостоя на болоте не могла разрушить теперешнего состояния Сергеева: в этом весеннем зачинавшемся утре угадывались могучие, неодолимые силы природы, бесконечная, отзывавшаяся сейчас в сердце набатом мощь, слитая в единую гармонию с бесхитростностью и простотой вокруг. И хотя Сергеев видел за свою жизнь множество раз и такое утро, и зарю, поднявшуюся розово-золотой короной, и камыш, и бурелом, и такой же, как здесь, ступенчатый лес, видел не впервые и утиную любовную утеху, но все это, слитое воедино, открывшееся во взаимной связи, было поразительным, отдалось в Сергееве щемяще-мажорным гимном, и ему казалось, усиленный, он выливался и выплескивался наружу, звучал набатом, наполнял и будоражил все вокруг, и Сергеев, переполненный бушевавшей в нем радостью, удивлялся: как же под этим набатом все не пугалось, не взлетало? Он в эти минуты одновременно существовал как бы и в реальном мире, и вне его, не отдавая себе отчета, что набат ему лишь чудился, жил только в нем, что мажорный, все заполняющий гимн рождался лишь в его душе. Завороженный, весь сжавшийся, Сергеев сидел в засидке не шелохнувшись, почти не дыша, боясь сделать малейшее движение, ноги у него занемели, затекли.

Совсем уже рассвело. Из-за кромки горизонта как-то мгновенно выплыла огненная краюха, будто выдавилась, облив все тотчас золотисто-огненным светом, спалив в бездымном пламени султанчатые макушки прошлогоднего сухого камыша. Сразу вокруг изменились краски: темной чистой зеленью проступил ступенчатый лес на Медвежьей Горе, светло-изумрудным шелком выткался отлогий откос берега, даже камышовое белесое поле, простиравшееся влево к самому болоту, теперь было оранжевым, веселым, и небо будто отодвинулось, поднялось над землей, налившись глубокой, бездонной голубизной… И Сергеев, как бы слившись со всем этим, ощущая себя частицей всего окружающего, чувствовал, как будоражащая бражность вливалась в него сотнями тонких звенящих струй, наполняя все клетки, поры упружистой призывной силой. И она, эта сила, точно выжимала к горлу теплые щекочущие волны. Сергеев то и дело сглатывал накатывающиеся комки, глаза застилала прозрачная, точно слюдяная, пленка, сам того не замечая, шевеля губами, почти вслух, горячительно, растроганно думал: «Какая же красота! Какая радость и счастье быть человеком, видеть и ощущать все это, быть причастным к природе, чувствовать, что ты частица ее, единая, неотторжимая, ты во всем этом, во всем! И все оно в тебе. Да-да! Вечная удивительная жизнь!»

В иное время, явись к нему такая патетика, он бы осудил ее, пресек в самом зародыше, потому что, воспитанный в суровой армейской среде, чуждой легкости, слабости к эмоциям, стеснялся возвышенных слов, усматривая в них ложность, неискренность; однако сейчас он даже не заметил своего странного состояния, неожиданно впал в непривычную для него патетику, а главное, как бы впервые в своей жизни увидел этот весенний день, покоривший и растрогавший его, и Сергеев не только шептал не свойственные ему слова — в острой вспышке чувств подумал: случись умереть в подобный день — встретил бы смерть легко и просто…

То ли чуткий селезень заметил Сергеева, то ли его что-то спугнуло другое — он вздернулся, кружнулся на глади воды и, вскрикнув, взлетел, осыпая взломанное зеркало воды дождевыми каплями. Шавкал беспокойно, набирая круто над камышом высоту… Справа от Сергеева, почти рядом, прогремел выстрел, селезень качнулся, будто на воздушной невидимой волне, пролетел по дуге и вдруг круто развернул над камышом строго назад, тяжело взмахивая теперь крыльями и теряя высоту, вскрикивал коротко и тревожно. Подсадная, еще секунду назад, нимало не обратив внимания на выстрел, довольно и радостно окатывавшая себя водой, заволновалась, задергалась на поводке из стороны в сторону, беспокойно вскрикнула… Подлетев, селезень прямо над ней сомкнул крылья и внезапно рухнул — отвесно, будто увесистый, тяжелый ком, тело шлепнулось, гребнем взбив воду. Подсадная рванулась с криком, взлетела, но лишь на полметра: натянувшись, поводок дернул ее назад, и она тоже рухнула на воду.

Сергеев был потрясен удивительным поступком селезня: смертельно раненный, тот повернул назад, из последних сил тянул сюда, где оставил свою подругу, подарившую ему миг любовной утехи. Хотел ли он предупредить ее, встреченную случайно, осчастливленный ею, благодарный ей, об опасности или, сознавая, что пришел его неотвратимый час, хотел умереть рядом, возле нее?

Справа и слева последовало еще несколько выстрелов: там надсадно, жарко крякала подсадная, неутомимая зазывница кавалеров…

Селезень неподвижно лежал на воде снежно-белым брюхом вверх, вытянув напряженно застывшие, красно-желтые, точно прихваченные морозцем, лапки. С испугу подсадная, верно, забилась под самым берегом в траву, ее не было видно — скрывал зеленый пологий откос.

Появляться из засидки Сергеев не хотел, чтоб не маячить, не мешать Умнову и Тарасенко — это они сделали по два-три выстрела. И, сменив позу, чтоб избавиться от отечности, чугунного онемения в ногах, Сергеев сел поудобнее, расслабленно на лапнике, положив рядом ружье, глядел на открывшийся ясный, солнечный день, и в яркости, безграничной и бездонной светлости земных и небесных красок, в торжественной тишине вокруг было буйство, ликование, лихая праздничность, не вязавшаяся, казалось, с трагедией, разыгравшейся только что на его глазах. Но удивительно: буйство и праздничность красок входили словно успокаивающей и очищающей волной, и в душе Сергеева мало-помалу улеглось, помягчело настроение, и в какой-то момент явилось то, что сидело занозой, что, видно, только приглушилось на время: «Нет, чего же мудрствовать? Вот она, красота земная, покой… Так какие же, какие усилия жалеть, чтоб лишь такие вот, да и то изредка, раздавались выстрелы на земле, а не другие — не канонада войны?! Какие усилия ты готов ради этого совершить? Любые! Значит, и этот новый шаг, он в том же главном русле, главном направлении битвы, которую ты вел и ведешь…»