Николай Горбачев - Битва

Теперь что-то вторглось в это стройное и нерушимое представление, в прочные, как крепостные стены, устои — вторглось, выходит, в саму его жизнь.

Перед ним, военным человеком, обязанным блюсти интересы обороны — что было для него привычно и логично, — никогда не возникало не только проблемы, но и малейшего сомнения, способного поколебать его убеждение: создание системы борьбы с самым совершенным, невиданным доселе оружием — ракетами — такой шаг, такой путь естествен и неизбежен. Эту истину он принимал абсолютно, она не требовала в его представлении доказательств — так прочно, незыблемо жила в нем, жила не по профессиональным лишь признакам (военный, — значит, тебе и по праву, по долгу понимать такое), а по высокому чувству гражданственности. Для него, Сергеева, не были простыми, преходящими слова «Родина», «Отечество», они глубоко затрагивали его душевные струны; и он, поседевший, повидавший многое, человек, прошедший войну, встречавшийся на жизненном пути с крутыми, жестокими поворотами и ударами судьбы, закалившими его, — он в те минуты, когда думал о судьбах Родины, земли, вскормившей и вспоившей его, испытывал прилив нежности — из глубины, от сердца, щекотный комок подкатывал к горлу. Да, он знал, пытай его, веди на эшафот — он не отступится от своего убеждения: дело, которому служит, — создание противоракетной техники — святое, правое, и он безмерно верен ему. Теперь же по тому казавшемуся незыблемым фундаменту, выходит, наносится удар, и кто скажет, выдержит ли он, не даст ли трещину? Или должны произойти какие-то иные изменения, иные превращения, которых он, Сергеев, пока не предполагает?

Вместе с тем он думал и о другом. Он не мог покривить перед самим собой: эти мысли являлись ему не впервые. За годы долгой службы на его глазах преображалась армия, и он, все эти годы находясь не на задворках происходившего, а в гуще, в самом водовороте событий, не только разумом и сердцем принимал взрывчато-бурное перевооружение армии, ставшее определяющим явлением в послевоенные годы, но и сам способствовал ему, направлял в меру своих сил этот процесс; и, размышляя об этом, он приходил к выводу: совесть его чиста, он поступал по логике разума, по глубокому убеждению, что так надо, так должно быть. Такое диктовалось складывавшейся в мире обстановкой, и в этой жестокой обстановке, которая теперь обрела и свое особое определение — «конфронтация», он, Сергеев, не видел иного выхода, иной определяющей формулы, кроме: все для укрепления обороны, для возвышения крепости и мощи армии. Да, как заклинание, как самую изначальную истину, повторял эту формулу маршал Янов, и она стала неотделимой и от судьбы Сергеева: всем нутром принимал он ее, во всех каждодневных делах, больших и малых, следовал ей неукоснительно. И «Меркурий» в череде тех дел и забот представлялся ему самым важным, определяющим звеном. Однако по закону цепной реакции развивающееся в эти годы оружие — что он видел, к чему был причастен каждую минуту, — это оружие, взращенное на самых передовых, но по злому року направленных именно на создание разрушающей силы достижениях науки, требовало все больших и больших жертв, неисчислимых затрат и усилий народа, — требовало не в простой арифметической, а во все убыстряющейся геометрической прогрессии. Голодное, прожорливое чудовище… И Сергеев, когда мысль его касалась этого, вдруг испытывал игольчато-острую боль, будто внезапно дотрагивался до воспаленного места, которое до времени не давало о себе знать.

«Если бы все средства, все усилия, — думал Сергеев, — направить на достижение лишь той большой цели, к которой стремится народ?! Если бы…»

Сергеев обрывал, одергивал себя — пустые мечтания! Да, жестокая обстановка, порожденная империализмом, диктовала политику «конфронтации», противостояние сил и оружия. Сознавал, что в нем, как и в тысячах, миллионах людей — он в это верил, — жило противоречие между желаемым и реальной обстановкой. Но не было, однако, противоречия в научном утверждении: все в этом неспокойном, клокочущем человеческом мире определялось противоборством двух социальных начал — капитализма и социализма. Отдавая себе в этом отчет, Сергеев с искренней страстью, с беззаветностью служил в этом противоборстве правому делу. Тут все было расставлено по своим полочкам, разложено по своим сусекам…

Теперь же прежний и столь привычный строй нарушался, и Сергеев, не найдя в своих долгих под ровный бег машины размышлениях ни выхода, ни успокоения, наконец оборвал их, мрачно сидел в той же позе — с полузакрытыми глазами, — испытывая гнетущую подавленность.

Свет от фар золотым бегучим туманом протекал под веками, то возгораясь, когда встречные машины оказывались близко, то затухая, и в этом пульсировании, в беспокойной переливчатости было что-то неприятное, будто вокруг растекся липкий, клейкий желток, и Сергеев от этого внезапно пришедшего сравнения передернулся, разлепил веки, выпрямляясь на сиденье, спросил водителя:

— Далеко аэродром? Еще долго ехать?

Шофер чуть покосился, и в темени зеркальца глаза под козырьком серой лохматой кепки отразили удивление.

— Нет, километров десять, после — поворот направо, а там еще шесть километров. — Помедлил, спросил участливо: — Задремали? Денек выдался?

«Да уж верно — денек!» — подумал Сергеев, но промолчал; и настроение было не то, и разубеждать водителя, что не дремал, смысла не видел: если не дремал, объясняй, почему всю дорогу сидел молча, а не объяснять, — значит, хорош же, выходит, ты, Сергеев, бука!

Заняв прежнее, строго прямое положение за рулем и точно не обратив внимания на то, что Сергеев промолчал, тот неторопливо, врастяжку сказал:

— Вот иногда подвожу маршала Янова, подменяю его водителя. Так задремывает Дмитрий Николаевич враз. А раньше не было — умаялся, знать.

«Янов… Как же не пришло сразу?! К нему позвоню, явлюсь, старик мудр, внесет ясность…» И, разом испытав облегчение, Сергеев сказал с внезапным подъемом:

— Что ж, хорошо, коль аэродром близко!

Отметил: водитель опять покосился и в его глазах, которые увидел Сергеев в темном зеркальце, вновь промелькнуло доброе удивление.

Медвежьи Горы… Сергеев теперь, с утра, вместе с Тарасенко объезжая «хозяйство», вспомнил слова Бондарина: «Э, отстали! Такой разворот!» — и не только вспомнил, нет-нет да и приходило ему в радости и недоумении: «Да когда же это все? Когда успели? Ведь Север, край земли!» Чувствовал: показывая подразделения и службы полигона, Тарасенко, хотя и сдержанно, даже скупо, пояснял, не желая, верно, переступить грань, допустить и в малости хвастовство, однако горделивость все равно проскальзывала в словах, интонации. И, улавливая ее сам, Тарасенко вдруг с весело-ироничным смешком вставлял привычную присказку: «Нет, слышь, Георгий Владимирович, понес я, да?» И добродушно, искренне всхохатывал.