Николай Горбачев - Битва

— Не надо, не говорите, Маргарита Алексеевна. Я понимаю… Понимаю.

Гладышев встал — надо было уходить. Он даже ругнул себя вдруг: зачем пришел, только внес ненужную боль и смуту. Себе-то куда ни шло, ладно, а вот ей зачем — не хватает ей и без того своих сложностей? Боль в груди не рассасывалась, прибавлялась еще и горечь от только что явившегося вывода.

— Не казнитесь, Маргарита Алексеевна… Я пришел, чтобы проститься. Буду требовать перевода. Все равно куда. Так что желаю вам… искренне, от души…

Поклонившись, он пошел к двери; он не сказал ей «прощайте», хотя должен был и собирался сказать, но в последний миг ему не хватило сил, и он вообще, в смущении, потерянности, не сказал ей даже «до свидания». Он теперь хотел лишь одного: поскорее уйти. Когда он оказался возле двери, она словно очнулась от забытья, подхватилась, точно сознавая: надо что-то сделать, но что — не знала и так, в растерянности, недоумении, стояла у кровати. Он обернулся, взявшись за скользкую никелированную холодную ручку, увидел ее растерянность и вдруг понял, что состояние ее вызвано вовсе не тем, что он объявил — это их последняя встреча; понял и уловил другое: она радовалась его уходу… Он понял это, хотя разум его и противился, восставал: казалось, она вот-вот бросится, скажет что-то простое, но невероятное, от чего зазвенит все, расколется, и вдруг предстанет, как в детской картинке, удивительный, сказочный мир… И, поняв, что ничего подобного не будет, думая и повторяя заведенно про себя: «Глупо! Глупо! Глупо!» — бессильно, некрепко толкнул дверь — толчок отдался в нем громовым ударом…

Уже ступив с крыльца на тропку, Гладышев до боли, до темени в глазах глотнул парной, нисколько не освеживший его, пресно-пыльный воздух.

Она не сводила с нее взгляда, вся замерев тут, возле бежевого полотна, свисавшего с потолка, и отмечала обостренно то, что делалось на слабо освещенной сцене, то, что делала Заречная — Лидия Ксаверьевна. Милосердова не воспринимала, что перед ней лишь сцена, что идет всего-навсего игра, она жила в ощущении реальности происходящего, не могла отвлечься от этого ощущения и в оцепенении, в предчувствии чего-то еще, смутного, неясного, сжав руки у груди, повторяла полные неизъяснимого трепетного значения слова.

— «Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить. Я так утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть! Я — чайка… Не то. Я — актриса… Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни.

— Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Я не верую и не знаю, в чем мое призвание.

— Тс-с… Я пойду. Прощайте. Когда я стану большой актрисой, приезжайте взглянуть на меня. Обещаете? А теперь…

— Останьтесь, я дам вам поужинать…

— Нет, нет… Не провожайте, я сама дойду… Лошади мои близко… Значит, она привезла его с собою? Что ж, все равно. Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего… Я люблю его. Я люблю его даже сильнее, чем прежде… Сюжет для небольшого рассказа… Люблю, люблю страстно, до отчаяния люблю. Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства — чувства, похожие на нежные, изящные цветы!.. Помните?.. «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…»

Да, Милосердова повторяла слова вслед за Лидией Ксаверьевной, вернее, за Ниной Заречной, в эту минуту остро возбужденной и вместе просветленной, открыто, со счастливой болью исповедующейся в своем падении и своей любви, и вслед за Треплевым, болезненно униженным, печальным и горьким, неотвратимо идущим к своему краху, к тому выстрелу, который скоро, через минуту-другую, оборвет его жизнь; она повторяла эти слова, и они в груди Милосердовой отдавались набатными ударами, подступали к самому горлу, перекипали, бурлили, вызывая першение, щекотность; ей хотелось смеяться и плакать, вылить со смехом теплые, счастливые, облегчающие слезы, но что-то неведомое сдерживало ее, будто какие-то внутренние натянутые вожжи. Она в трепете, страхе ждала тех последних чудовищно спокойных, равнодушных, даже буднично-циничных слов, какие скажет, перелистывая журнал и толкуя о какой-то статье, Дровосеков, вернее, врач Дорн, — скажет так, между прочим, как о безделице, только тоном ниже, чем говорил о статье, чтоб не слышали там, за веселым игорным столом: «Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…»

Много раз, почти на всех репетициях, она слышала и видела, сколь спокойно, равнодушно, как о пустяке, который вынужден сообщить, полковник запаса Дровосеков произносил привычное свое: «Так и есть. Лопнула склянка с эфиром» — и тут же, как ни в чем не бывало, напевал: «Я вновь перед тобою стою очарован…» И каждый раз в Милосердовой что-то отрывалось со скрежетом, с ножевой болью, и она плакала навзрыд, плакала не только по Маше Шамраевой, по ее безвозвратно погибшей любви, но и по чему-то своему, бесконечно близкому, дорогому, по утратам, несбывшимся надеждам, и было так естественно и так неожиданно, что там, за игорным столом, ничего не подозревавшие еще о гибели Кости люди застывали в немой сцене в недоумении и ошеломленности. Но теперь, в эту минуту, какое-то неизвестное ей доселе чутье подсказывало: должно произойти что-то такое, особенное, но что — это оставалось тревожной загадкой, леденившей грудь, и Милосердова, не шелохнувшись, будто окаменев, стояла за кулисами в ожидании того момента, когда она выйдет вместе с другими актерами туда, на веранду, где уже не будет ни Заречной, ни Треплева, и лишь одна она, Маша Шамраева, догадается по поведению Дорна о разыгравшейся человеческой трагедии…

В темноте зрительного зала, куда теперь падал со сцены слабый отраженный свет, где сидело до полусотни человек, главным образом начальство полигона, и где Милосердова, играя в первых актах, видела и Фурашова, ей сейчас почудилось какое-то движение, беспокойство. Кто-то, кажется, вошел через боковую дверь, прошел торопливо и нервно по рядам, и словно что-то толкнуло ее изнутри, и Милосердова в тревоге больше отвела край полотнища, стараясь теперь разобраться, что происходит в зале. Всплеск беспокойного движения продолжался всего несколько коротких секунд, все затихло, улеглось, однако тревога Милосердовой не исчезла, заложило звоном уши, и она, словно бы спутанная, выходила вместе со всеми на сцену, садилась за игорный стол; в тишине услышала хлопок выстрела за сценой, с недоумением смотрела на неестественное, непривычное поведение Дорна, а точнее, полковника запаса Дровосекова, который на этот раз как-то глухо, с дрожью возвестил, что лопнула склянка в его походной аптечке… Милосердова не понимала, что произошло, но чувствовала, что-то произошло, видела закаменевшие движения Лидии Ксаверьевны, слышала дрожание ее голоса, напряженные, толчками выдавливаемые слова. Лидия Ксаверьевна болезненно скривилась, оборвав фразу на полуслове, уронила голову на стол, затряслась в плаче…