Николай Горбачев - Битва

— Говорить о беседе с Бондариным — так все слышал и… знаешь уже раньше меня. Так ведь, Федор Андреевич?

— Знаю, — спокойно и обезоруживающе просто ответил Валеев. — Все правильно: моложе, энергичнее… — Он вдруг раскраснелся, вспотел, протянул руку: — Вот моя рука, Алексей Васильевич.

Руки их сжались крепко. Договорились: Валеев, исполнявший обязанности начальника полигона в отсутствие Сергеева, когда тот перед смертью уезжал в Москву, продолжает и дальше выполнять эту роль, пока не поступит официальный приказ — тогда уже и проведут скромно, без помпы, передачу дел.

Однако хотя они и договорились, что Валеев исполняет обязанности начальника полигона, Фурашов тотчас почувствовал: по важным, коренным вопросам и полигонные руководители, и представители промышленности являлись к нему; и Фурашову стало ясно, что Валеев тонко и деликатно нарушал «конвенцию», видно сообразив, что так будет разумнее и правильнее. Догадавшись об этом, Фурашов, пожалуй, в первый раз за эти дни после смерти и похорон Сергеева улыбнулся с оттаявшим сердцем, подумав, что они с Валеевым сработаются. Впрочем, их с Валеевым тайне суждено было просуществовать совсем недолго, может день-другой: известие о том, что Фурашов назначен начальником полигона, распространилось по Шантарску с удивительной быстротой, и они, трое руководителей — Фурашов, Валеев, Моренов, — терялись в догадках, как и по каким каналам утекла информация.

После похорон Сергеева Фурашов всякий раз, если не уезжал на точку, на испытательные площадки, утром, отправляясь в штаб, неизменно просил шофера завернуть к кладбищу в конце главной аллеи — здесь хоронили лишь испытателей, погибших на боевом посту, при исполнении прямых обязанностей. Останавливался у свежей могилы, заставленной венками, образовавшими большой и крутой шатер; живые цветы уже сморщились, пожухли, и только вплетенные еловые ветки отливали темной зеленью, будто их только что покрасили, источали смолисто-горькую одурь. Все здесь, возле могилы, проносилось перед мысленным взором Фурашова: начарт Сергеев в годы войны; внезапная встреча с ним в Москве — он тогда и оказался виновником перевода Фурашова из Кара-Суя в Москву; годы в Егоровске и тоже нередкое общение с Сергеевым; наконец, эти годы в Шантарске… годы… И опять Сергеев оказался виновником того, что они были вместе. Были! Как сказать во всеуслышание, что значил для тебя Сергеев, что давно тебя с ним повязала крепким узлом жизнь и что означает для тебя такая утрата? Не скажешь, не поведаешь всем. Да и ни к чему. И Фурашов, являясь сюда, хоть и заряжался минорно-грустным настроем и в душе его поселялась летучая растревоженность, но вместе с тем он словно бы и очищался, чувствовал — мягчел сердцем, добрел; даже в делах, решая их, как бы все время невольно соизмерял свои действия с тем внутренним состоянием и оставался чаще довольным: выходило естественнее, человечнее.

Да, он не предполагал, разговаривая с генералом Бондариным, что крылось за фразой: «И, возможно, сразу еще сюрприз». Фраза прошла тогда мимо его сознания, не зацепившись, он действительно в ту минуту телефонного разговора по ВЧ не придал ей значения, однако спустя несколько дней вновь позвонил Бондарин.

— Вот приказ подписан, Алексей Васильевич, — без обиняков, с ходу сказал он. — Завтра идет самолет, курьер вылетает. И еще: поздравляю с очередным званием — «генерал-майор». Это и есть сюрприз. Говорил же! А чего сидишь в прежнем кабинете? Неловкость? Стеснительность? Но… жизнь есть жизнь — теперь уж не изменишь.

— Успею, товарищ генерал. Не в этом дело. Не в кабинете. Думать, как лучше продолжать дело, — вот суть…

— Так-то оно так, — с твердыми нотками проговорил Бондарин, — продолжать! Но и новое ждет. Знаю, Георгий Владимирович не успел ввести вас в курс дела, что предстоит в скором времени. В Москве с ним как раз об этом вели речь, но газеты-то, верно, читаете. Дают ориентировку общую, а конкретно, как уже говорил, — пригласим. Кстати, с новой формой-то не тяните, закажите немедленно. Предполагается кое-что. Тоже по газетам можно сделать вывод! Вероятно, примете дела — и придется выехать представительствовать… За границу. Будьте готовы. Так что еще раз поздравляю, и, как говорят шутники, причитается!

На этот раз Бондарин говорил сдержаннее, как-то увесистее, только на «вы», то ли подчеркивая тем самым официальность отношений, в которые они теперь, с назначением Фурашова начальником полигона, вступали, то ли, быть может, давая понять, что сделал все возможное и даже невозможное и пусть Фурашов понимает это и оправдывает делами, трудом, каждоминутными помыслами. Поняв этот истинный смысл слов начальника управления, Фурашов сдержанно, но и искренне сказал:

— Благодарю, товарищ генерал. Постараюсь делом оправдать доверие. Оно высокое, неожиданное.

— Так-то, хорошо, — удовлетворенно проговорил Бондарин. — Ну, желаю! А форму — немедленно! Ясно?

— Ясно.

— И вот что… — после паузы, неуверенно, словно еще колеблясь, сказал Бондарин. — Извини, уже вторгаюсь в личное… Но меня спрашивали в верхах, и я, как начальник, должен знать: холостяковать, как говорится, долго намерен? Меж берегов-то? К какому-нибудь одному…

— Возможно, скоро, — вырвалось невольно у Фурашова, и он сам же испугался ответа, умолк.

— Уже лучше, — густо пробасил Бондарин.

Когда адъютант Любочкин, войдя и встав у двери, доложил Фурашову, что просит принять Лидия Ксаверьевна, у него в кабинете сидели Валеев и заместитель Умнова — Марат Вениаминович Овсенцев. Невысокий, широкий в кости, с цыганистыми пронзительными глазами под крупными светофильтровыми в роговой оправе очками, в свободной белой безрукавке, Овсенцев пояснял Фурашову и Валееву новую обстановку — он получил информацию из первых уст, от Умнова, находившегося в Москве.

Умнов не смог вырваться сюда даже на похороны Сергеева, так там все «волчком завертелось», как объяснил Марат Вениаминович; и Фурашов понимал: вызвана новая обстановка заявлением Советского правительства, его инициативой в международных делах, и конечно же сейчас Умнову, его КБ, управлению генерала Бондарина, да и многим другим организациям необходимо выработать реальные предложения, которые делегация положит на стол переговоров. Да и Овсенцеву тоже несладко: сумрачен, он тоже должен вылететь в Москву, окунуться в горячую атмосферу, но явиться туда он должен не с пустыми руками — вот и сидели они теперь тут, у Фурашова, втроем. Как-то неожиданно для себя Фурашов, глядя на Овсенцева, подумал: «Эх, и где его пышная шевелюра?» От бронзовых, словно взбитых щеткой волос Овсенцева осталась скобочка — волосы поредели, отцвели, разбавившись сединой, стали чалыми…