Виктор Кондырев - Сапоги — лицо офицера

Раздосадованный Варенцов сгреб в ящик кулечки и пачки, ушел, хлопнув дверью, в казарму.

— Вообще-то это скотство, — сказал Казаков. — Но нельзя же отдавать грелку. ЧП неизбежно. Эти дураки не умеют пить потихоньку. Потом бед не оберутся.

— Ты не ищи оправданий, — недовольно сказал Теличко. — Конечно, ты обязан забрать водку. Но кто тебя уполномочивал устраивать посылочный шмон? А как же, беспокоюсь о других!..

Пить Теличко отказался, не из принципа, конечно, просто самогон сильнейше отдавал резиной и надо было иметь неукротимое желание, чтоб заставить себя проглотить жидкость с таким противоестественным привкусом.

Компанию составили Коровин и Курко, менее привередливые, ценящие в напитках не так вкус и запах, как балдучие, иными словами, одурманивающие, свойства…

У каждого солдата за год службы накопилось по несколько выговоров.

Командиры с легкостью объявляли выговоры, никто особенно не тревожился, когда Синюк, Жигаев или Оверьянов веско произносили: «Я объявляю вам выговор с занесением в личную карточку!». Солдаты радовались, легко отделались, не губа и не наряд, невзрачная запись, неизвестно для кого и для чего. Повод должен быть уж действительно ничтожным, несравнимым с такими серьезными нарушениями, как плохо заправленная постель или нетуго затянутый ремень.

Однажды Оверьянов объявил выговор сразу всей батарее, скопом, за нестройное исполнение песни по дороге в столовую.

Майор Францер, новый замполит, удивил даже видавшего виды Синюка, наказав выговором рядового Савку, не смогшего во время проверки политзанятий найти на карте США.

Минометчики были убеждены, что никто вообще не помнил об этих взысканиях.

Но в этом отношении уехавший в отпуск Синюк оказался педантичным, каждый раз делал в карточке провинившегося аккуратную запись.

Казаков читал ничего не говорящие комментарии: «за нарушение устава», «за несерьезное отношение к обязанностям солдата», «за проявленную халатность», «за отсутствие требовательности к себе», «за нерадивую службу» — за каждой формулировкой могла скрываться неважно какая провинность, от сна на посту до раскачивания на табуретке во время занятий.

Приближается праздник, День артиллерии, ради такого светлого дня нужно порадовать солдат, подумал Казаков, не Бог весть какой подарок, ничтожнейший пустяк, но служат парни нормально, почему бы не снять выговоры…

Лейтенант брал карточки, подряд, быстро писал: «выговор снят», дата, подпись, оставлю память о моем командирстве, горделиво рассуждал он, нельзя же только наказывать, всего пять благодарностей записал Синюк за год, на всю батарею, а выговоров добрых две сотни.

В карточке Варенцова он аннулировал сразу четыре записи, сержант занимает такую собачью должность, старшины батареи, все шишки начальственного гнева падают в первую очередь на него, да и эта история с грелкой… не то, чтобы Казакова беспокоила совесть, но получилось тогда, надо признать, не очень красиво…

— Не будьте такими мягкотелыми! — с досадой говорил Жигаев. — Дело-то выеденного яйца не стоит, а вы полошитесь, как монах в борделе!

— Вы еще не знаете эти номера! — поддержал начштаба батальона капитан Зерновский. — Стоит одному солдату дать отпуск, как на следующий день вас завалят телеграммами! То бабушка умерла, то тетушка забеременела, то племянничек выпал из кроватки!

— У него действительно с матерью несчастье, — упрашивал Теличко. — Телеграмма врачом заверена!

Подчиненный Теличко, младший сержант Васильев, получил из своего казахстанского села официальную телеграмму. Мать тяжело заболела, крайне желателен приезд сына, писал отец, подтверждаю, поставил подпись районный хирург.

Васильев умоляюще смотрел на Теличко, тот разыскал Казакова, и они пошли в штаб батальона, бить челом.

Отпускали в отпуск очень редко, хотя каждому старательному солдату раз в два года была положена десятидневная поездка домой. Но немыслимые расстояния делали такие путешествия чрезвычайно дорогостоящими для полковой кассы, редчайшие счастливцы ездили в отпуск.

— Да и не я решаю такие вопросы, — устал от бестолковоста лейтенантов Жигаев. — Этим ведает начальник штаба полка. Идите к нему.

— Необходима же ваша виза, товарищ майор!

— Ну, если в штабе согласны, визу я вам за секунду поставлю. Эта телеграмма фальсификация чистейшей воды! Сколько я их видел на своем веку!

— Не впутывайтесь вы в это дело, — сказал Зерновский. — Конечно, это вранье! Подарили хирургу яичек, вот он и подписал. А у этой матери, в худшем случае, аппендицит.

— Да нет, это серьезно! Послать телеграмму с нарочным, в селе такими деньгами не бросаются! — не терял надежды Теличко.

— Что ж делать, пойдем в штаб, — сказал Казаков.

— Странные люди, — пожал плечами Жигаев. — Путаете армию с собесом!..

Вот если пришлют вторую телеграмму, тогда и отпустим, это действительно серьезно. Ведь мать-то этого Васильева еще сравнительно молодая женщина, почему вдруг решила умирать, ну, заболела, полежит в больнице и выздоровеет, сын делу не поможет, зачем торопиться, подождем, говорил начальник штаба.

Нет, командир полка здесь ни при чем, нечего забивать ему голову пустяками, в конце концов, следует соблюдать субординацию, до чего мы дойдем, если все командиры будут его оповещать о состоянии здоровья родственников своих подчиненных, это все же армия, а командир полка не деревенский знахарь, к которому бегут по любому поводу.

— В полку сейчас находятся в отпуске трое, — начальник штаба решил положить конец бессмысленным пререканиям. — Через неделю один должен вернуться. Получите вторую телеграмму, тогда и вернемся к этому вопросу. Я уверен, мать выздоровеет, а сыночка своего увидит через полгода, после демобилизации.

Младший сержант Васильев плакал в каптерке, лейтенант Теличко бормотал какую-то ерунду, успокаивал, ему хотелось погладить его по голове…

Командир полка разрешил!

Оверьянов не смог удержаться, рассказал по секрету Реве, каптер батареи не поверил своим ушам, а поверив, немедленно распространил волнительную новость.

Этого ждали давно, противоречивые слухи нарушали хрупкое душевное равновесие, солдаты сомневались, спорили, боялись сглазить, отказывались выслушивать редких оптимистов, но подошел День Артиллерии, 19 ноября, и в душах снова утвердилась вера в вечные ценности — щедрость начальства, отеческую заботу командиров, святое армейское братство.

Терехов внял робким просьбам Оверьянова и в преддверии праздника сделал неслыханно широкий жест — разрешил зарезать свинью, специально и только для артиллеристов!