Виктор Кондырев - Сапоги — лицо офицера

Заснули офицеры с чувством тихого счастья…

В семь утра зашел заспанный сержант.

Двое пришедших с ним губарей начали уборку.

Караульный унес постели.

Офицеры расстелили шинели, просунули через сетку в изголовье кровати ножки табуреток, устроили нечто вроде шезлонгов — можно было полулежать, опершись спиной на сиденье.

Покорно повозмущались гадостным завтраком, воруют, мерзавцы, беспощадно, совсем совести у шакалов нету.

Раскаленная подушка солнца заткнула окно, установилась банная жара, батальоны мух плавали в солнечных лучах, как в шампанском, беспардонно жужжали и ничего не боялись.

Невеселый майор пришел с обходом.

— Просьбы есть? Я не говорю о жалобах и претензиях, их быть не должно!

— Главное, выпустить меня завтра не забудьте, товарищ майор! — пошутил Роман.

Майор усмехнулся и посмотрел на Казакова.

— А у меня, товарищ майор, даже не просьба, а почтительнейшее пожелание. Нельзя ли сделать, чтоб газеты были? И хорошо бы липучек от мух, уячивают они нас немилосердно!

— Ты, я вижу, парень бойкий! — невозмутимо сказал майор. — Насчет газет посмотрим. Пока читайте уставы, — он кивнул на книжечки на столе, — там все написано. А липучек у нас даже в штабе дивизии нет. И еще. Повторится вчерашний номер, — будешь с губарями маршировкой заниматься по четыре часа в день… Я имею право тебе такое приказать… Чтоб мне все было в порядке!

Он вышел.

Казаков начал читать специально захваченную толстую книгу. Роман отвинтил крышку от часов и принялся в них ковыряться.

— Это моя единственная радость — часы чинить! Кроме поддачи, конечно. Сколько у меня их перебывало! Охуительная тьма-тьмущая! Особенно, когда молодых пригонят. Последний раз мне полную пилотку часов принесли — старики попросили ревизию сделать… Знают, суки, мою слабость!

Прячась от жары, посидели на бетонном полу в коридоре, возле туалета. Было прохладнее, но от мух и там не было спасения.

— Пусть налетает побольше! — злорадно говорил Роман. — Вечерком мы им устроим! Ух, пидарасы наглые, хуже жидов!

В этот раз мух били скрученными в жгуты и намоченными полотенцами. Побоище затянулось, хитрые мухи всячески старались не выдать своего присутствия, но горя местью за дневные страдания, человек победил…

Неделя, семь дней, семь раз лечь и проснуться оставалось до дембеля.

От великого счастья дрожали мышцы, Казаков забывал дышать, покрывался нервной испариной, мысленно умолял себя отвлечься, успокоиться, заснуть. Вытянувшись на койке, он злился, что распустился, позволил размечтаться, не удержал себя от будоражащих мыслей, растревожил…

О сне не могло быть и речи…

Нарисованная лунным светом решетка на полу. Восхитительная прохлада. Легкий запах хлорки из туалета. Уютное поскрипывание кровати — необремененный счастливыми думами связист деликатно онанировал…

— Не грусти, Вадим! — растроганно говорил Роман, натягивая сапоги. — Дембель неизбежен, через неделю будешь дома! Как я тебе, блядь ты разблядь, завидую!

— А ты уже, считай, свободен! — успокоил его Казаков.

— Что ты равняешь! Ты никогда больше эту свинскую армию и не увидишь! А я к тачке прикован, двадцать лет еще, как говно в проруби… На вот, может, будет желание поалкать…

И он протянул флакон одеколона.

— Спасибо, спасибо, Рома! Будь здоров! Целуй за меня полковничью дочку!

Почитал, не замечая слов, книгу, посидел на ступеньках, постирал без мыла трусы и рубашку…

Казаков все чаще поглядывал на одеколон.

После обеда решился, налил в крышечку из-под мыльницы, истекая от отвращения слюной, всосал неестественно воняющую сиренью жидкость.

Походил, посидел, полежал.

И выскочил во двор — кто-то прокричал его имя.

Лежа грудью на заборе, там же, откуда метал фляжки Горченко, Коровин радостно улыбался.

— Привет, Вадим! Ты, наверное, обалдел от скуки? Смотри, что у нас!

Он ухитрился развернуться и поднял из-за забора трехлитровый бутылек с вином.

— Договорись, может, выпустят тебя на часок! — сознавая глупость своих слов, сказал Коровин.

Казаков заметался.

— Кто меня, блядь, выпустит?! Подожди! Наблюдай за действиями русского офицера.

Он схватил тяжелые грабли, с приваренной трубой вместо ручки, и несколькими ударами порвал колючую проволоку. Шустро лег на землю, нырнул под спирали Бруно и, приподнимая руками проволочную путаницу, пополз на спине к забору.

— Стой! Куда вы, товарищ лейтенант! Стрелять буду! — закричал появившийся из-за угла часовой.

— Я тебе, сука, стрельну! — страшным голосом крикнул с забора Коровин. — До дембеля не доживешь! Завтра же повесят как крысу! Давай, Вадим!

Казаков по-чемпионски перемахнул через забор.

Возбужденный Фишнер чуть не расцеловал его.

Коровин тяжело бухнулся с трехметровой высоты.

Быстрым шагом дойдя до полупостроенного здания, приятели расселись на кирпичах.

— Пей без стеснения, Вадим! — подбадривал Коровин. — Скажешь, что папиросы кончились, вот и бегал за ними.

Офицеры отдышались, пришли в себя, беседа стала неторопливой.

— Пять дней осталось! — рассказывал новости Фишнер. — Конечно, в полк уже почти не показываемся. Только на развод и назад. Терехов грозится, пугает, что задержат дембель. Ну, это уж хер ему! Ни одного лишнего дня!

— «Урал» позавчера перевернулся, без офицеров, правда. Теперь мы, если и идем, то только пешком. Нельзя же рисковать перед самым дембелем! — заулыбался Коровин.

— А на «Б» что творится! Гудеж во всю! Ночью каждый кустик дышит! Еще счастье, что мы жен отправили!

— В общем, тебя, блядь, не хватает! — пошутил Коровин.

Надо было возвращаться, Казаков затосковал, но напряг волю и поднялся.

— Мне пора. Давайте папиросы. Я пошел…

Колени конвульсивно подгибались, центр тяжести тела беспрерывно смещался, приходилось быстро семенить, настигая ускользающее равновесие. Затрачивая неимоверные усилия, хватаясь за стены и заборы, лейтенант добрался до гауптвахты и, собрав силы, постучал.

Часовой с пятном вместо лица впустил его.

Наученный опытом невеселый майор ругаться не стал.

— Завтра свое получишь! Иди в камеру! Я уже позвонил вашим о твоем побеге…

— Обрадуйте их, что я нашелся, — роняя слюни, сказал Казаков и с грохотом вывалился из караулки…

Разбудили мухи и солнце.

Утро в полном разгаре, но за постелью никто не пришел, и Казаков встревожился.

Голова болела…

— Так вот какие дела, лейтенант! — начальник гауптвахты хмуро осматривал камеру. — Есть у меня крупное желание впаять тебе еще пять суток. За побег, пьянство и вообще, чтоб не садился на голову.

— У меня через четыре дня дембель. Я не подпадаю под вашу юрисдикцию, — стараясь не выдать страх, сказал Казаков.