Вильям Гиллер - Пока дышу...

— Так ведь кто-то пересадил уже сердце, — сказала Валентина Анатольевна. — Или ты еще что-нибудь пересаживать собрался?

— Ничего я не собрался! Но Кулагин мой только и умеет восклицать: «Ах, опыт! Ах, наука! Ах, сенсация!» А больных лечит по-дедовски и боится, как черт ладана, ножа. Пусть люди мучаются, лишь бы без ножа!

— Да ведь и впрямь страшно, сынок. К сердцу — и вдруг с ножом, — просто сказала Валентина Анатольевна.

— Страшно! Страшно! Ну и лечись каплями датского короля! — раздраженно воскликнул Федор, будто спорил с вооруженным знаниями противником. — А между прочим, еще в девяносто седьмом году профессор Подрез на сердце оперировал. Это сколько с тех пор лет прошло?

— Сколько б ни прошло, а, выходит, до сих пор врачи остерегаются.

Она не столько слушала сына, сколько следила за его лицом, будто была глухая, и по каждой черточке, по каждой новой морщинке читала его настроение, его сомнения и раздумья. Она вглядывалась в него и видела, что нет, красоты в его лице нету, хотя женщинам он нравится. Она знала это, но никогда не говорила с сыном на такие темы.

Валентина Анатольевна задумалась. Опять, значит, с кем-то не поладил, ясное дело! И конечно, с начальством, потому что подчиненному он бы просто приказал — и все, дело с концом, а вот с равным или с тем, кто повыше, приходится спорить, доказывать… Ведь люди теперь такие стали упрямые, никто от своего не отступит.

— Может, тебе, сынок, для диссертации резать-то надо? — робко спросила мать и тут же пожалела.

— Ну это ты, мама, кончай! — строго сказал Федор. Он рассердился, покраснел, по лбу, как после трактора, борозды пролегли.

На том их посиделка кончилась.

— Давай лучше колун, я тебе дров наготовлю, — примирительно продолжал Федор. — Диссертация! Не иначе как тебе о ней мой братец накапал! Мол, медлит Федор, ходит с пустыми руками. Так ты раз и навсегда запомни и ему напиши: не будет диссертаций! Я — врач! Практик! Кому-нибудь и людей лечить надо, понятно?

— Все понятно, только ты не ори! — обрезала сына Валентина Анатольевна. — Больно строги вы все. Колун в сарае.

Горохов пошел в сарай, вытащил на середину отложенное в прошлый раз суковатое полено и пошел махать, пока не стало жарко и злость не улетучилась. На мать, конечно, сердиться смешно, но о диссертации он уже и слышать не мог. Откажись от ненужной командировки, от нагрузки, от хоркружка какого-нибудь, сразу зашипят: «Конечно, ему не до наших дел, небось диссертацию готовит». Возьмись за операцию интересную, то же самое: «К диссертации материал подбирает!» Ну, некуда податься рабочему хирургу! Кулагин — и тот недавно съехидничал на ту же тему. «Но тогда-то, — подумал Федор, разваливая наконец-бревно, — тогда я сдержался, а вот мать обхамил».

В сарае нежно пахло свежей древесиной. С насеста на Федора зорко поглядывал, помигивая круглым глазом, пламенной окраски петух, куры, нахохлившись, спали. Теплая полоса света из открытых дверей лежала на засыпанном опилками и мелкими щепками земляном полу. Такая приятная тишина была и в сарае, и в саду за дверями, и на всей этой старой улочке, что вновь вернулось хорошее настроение.

Федор доложил поленницу доверху, ощущая не то чтобы усталость в мускулах, но просто сами мышцы.

Пишем, пишем, что нужен физический труд, а день так загружен, что и пешком не походишь. Интересно все-таки, как это Кулагину удалось сохранить в свои пятьдесят лет такую отличную форму? Даже профессор Архипов, уж на что они не симпатизируют друг другу, и то восхищается уверенностью кулагинских рук. И не за красивые глаза ему аплодировали, Сергею Сергеевичу, когда он докладывал заседанию хирургического общества о лечении артериальных эмболий. Нет, умения у него не отнимешь, в чем силен, в том силен! Но… трусоват!

— Слышь, практик? Ужинать будешь? — прервал его размышления голос матери, и по интонации он понял, что она уж простила, не сердится.

— Иду, мама! — весело откликнулся Федор, закрыл двери сарая и, поигрывая топором, пошел по дорожке к дому.

Стол был накрыт по-летнему, на терраске.

— На-ка, открой, — Валентина Анатольевна протянула ему банку. — Что-то открывашка затупилась. Будешь мимо хозяйственного проходить, купи, сынок.

Федор вскрыл банку домашней маринованной тыквы и, как всегда, прямо через край выпил сладковатый холодный сок-маринад. Маленького его за это наказывали, а большому разрешалось.

Куски тыквы в банке были одни к одному, ровные, сочные. Тыква матери всегда удавалась на славу, она выхаживала ее, как поросят. Вот и из сегодняшних слабеньких росточков, которым она «промывала глаза», со временем вымахают вдоль забора могучие оранжевые шары.

— Последняя баночка, — сказала Валентина Анатольевна. — Теперь уж до осени.

Федору нравилось, что мать никогда не прибегала ко всяким там старческим кокетливым поговоркам — «если доживу», «жива буду», «не загадываючи» и прочее. Нет, она говорила вполне уверенно, точно: «осенью тыкву замариную», «на будущий год газ поставлю», «твоих детей вынянчу». Впрочем, она, слава богу, и не болела никогда, лишь в прошлом году невесть где прихватила свинку. Вот смеху-то было! Она ела мало, но с удовольствием, была подвижной, суховатой и ладной. Ох уж эти тучники! Оперировать их — одно горе, заживляемость ни к черту, ткани сырые, как тесто… Чижова-то худенькая, ее он рассматривал с пристрастием, даже, кажется, смутил беднягу.

Банку Федор в задумчивости прикончил и, только когда показалось дно, спохватился — успела ли мать хоть попробовать?

— Успела, успела! Хороша тыквочка, хоть ты и ворчишь, что я с огорода не выхожу.

Валентина Анатольевна с удовольствием смотрела, как сын уписывает ужин. Конечно, надоели ему столовые и кафе. Их как ни назови, хоть «Космос», хоть «Белая акация», а стряпня одна, известное дело.

— А больные твои и не едят ничего из-за своих хворей? — спросила Валентина Анатольевна. Сама она в больнице вовек не лежала, а уж об операции и помыслить не могла, так что не представляла себе, что за жизнь там, в тесных палатах.

— Ну да! Все едят, да еще и из дому им приносят. Так едят — за скулами трещит. Понимают, что надо силы копить. И вообще разбираются. Его, допустим, на операцию везут — он на часы смотрит, время замечает. Очнется от наркоза — опять на часы. Даже больше, чем надо, понимают. «Канцер» при них не скажи.

— Это просто удивительно! Неужели у них в такой момент головы работают? — пожимала плечами Валентина Анатольевна, прибирая со стола. — Я одеяло тебе теплое достала. Ты небось окно настежь, а ночи еще холодные. Когда будить?

— В семь, мама. Я прямо в клинику.

— Я рубашку твою постирала, на плечики повесила. Красота какая эти нейлоны! Моется как стекло, и гладить не надо. Слышь, Феденька, а войны не будет? — вдруг спросила она. Впрочем, не совсем «вдруг». Валентина Анатольевна не раз уже задавала сыну этот вопрос, хотя понимала, что знает он об этом не больше ее.