Вильям Гиллер - Пока дышу...

— Я уж думал, случилось что-нибудь, — сказал Горохов, открывая дверь, взял из рук Тамары Савельевны огромную сумку и повесил ее на рожок вешалки.

— Подождите, — сказала Крупина. — Там статья.

Он подождал, пока она достала из-под свернутого белого халата тетрадь в твердой обложке.

— Так в тетрадке и пишете? — спросил Федор с любопытством. — Прилежная ученица! Ну, пошли.

В крошечную прихожую выходили три одинаковые двери.

— Если никуда не надо, то зала, как говорила моя бабка, направо. — Он взял Крупину за плечи и легонько подтолкнул.

Считается, что жилище человека в какой-то степени отражает его самого.

Тамара Савельевна с любопытством оглядела комнату. Но любопытство почти немедленно сменилось разочарованием. Обои, люстрочка с тремя рожками, письменный стол, диван-кровать, который, как видно, никогда не служил диваном, потому что был завален книгами. Такое Крупина уже видела. Это было почти как у всех.

Но, испытав мгновенное разочарование, она тут же и оправдала Федора: а где же он мог купить себе обстановку, если не в единственном мебельном магазине, где ее покупают все и где продается такой стандарт!

Впрочем, одно обстоятельство приятно поразило Тамару Савельевну. Она привыкла, что в квартирах холостяков царит хаос и запустение, а здесь было очень чисто, был порядок, и порядок, как видно, привычный. Прозрачно-чистые плафоны стандартной люстры, книги на полках без пыльной пленки, можно взять, не рискуя запачкать руки.

Над диваном кнопками была приколота к стене фотография Хемингуэя с озорной улыбкой. Вот фотографии такой она еще нигде не видела!

— Это единственное, чем я могу гордиться, — сказал Горохов, проследив ее взгляд. — Подлинная фотография. Как вы догадываетесь, лично я с Хемингуэем не знаком. Я не знаком даже с журналистом Боровиком. Но мой товарищ с Боровиком знаком и, зная мою к старику страсть, раздобыл мне этот портрет ко дню, так сказать, рождения.

Пока Тамара рассматривала комнату, Федор рассматривал свою гостью, но она заметила это только сейчас, когда он сказал о фотографии.

Ей приходилось и раньше заходить к нему, но тогда он жил в огромной коммунальной квартире, в комнатке маленькой и длинной, как пенал, где было полутемно — окно выходило в старый двор-колодец — и удивительно шумно от множества весьма активно живущих соседей. И хотя там были старинные высокие потолки, а здесь низкие, эта квартира Горохова была полна воздуха, тишины и чистоты, а звуки музыки, доносившиеся сверху, — там танцевали, как и над Богомазовым, — воспринимались, как что-то отдаленное, ничем не связанное с жизнью в этой квартире.

— Где вы успели загореть? — спросил Горохов. — Словно с юга приехали…

— Я не загорела, у меня просто смуглая кожа, — сказала Тамара Савельевна, медленно проходя к стеллажам, закрывавшим всю стену.

Она чувствовала себя хорошо, свободно, и движения ее были свободны и легки.

Художественной литературы Горохов не покупал, а медицинскую, специальную, способен был даже украсть и, где бы ни раздобыл, тащил к себе, как муравей.

Тамара Савельевна, как ей казалось, незаметно провела пальцем по корешку медицинской энциклопедии. Энциклопедию редко берут в руки, разве что для кроссвордов. Украдкой взглянув на свой палец, она убедилась — ни пылинки!

— Говорят, на военных кораблях большое начальство так чистоту проверяет, — услышала она за спиной насмешливый голос Федора Григорьевича и тут же ощутила на плечах его руки. — А ну-ка! — Он чуть отстранил ее, присел на корточки, открыл дверцу внизу стеллажа.

Там оказался маленький бар-буфетик. Горохов достал тарелки, два сиреневатых бокала на высоченных ножках.

— Я пить не буду, Федор Григорьевич, — сказала Тамара, хотя, честно говоря, не имела бы ничего против бокала вина.

— Вот еще! — фыркнул Горохов совершенно тем же тоном, каким разговаривал с ней в клинике. — Видел я, товарищ партсекретарь, как на октябрьскую вы и водочки хлебнули.

— Да ведь немножко, Федор Григорьевич, — смеясь, сказала Тамара. — Одну рюмочку…

Вечерело. Прохлада вползала в комнату через настежь раскрытое окно. Тамара Савельевна смотрела, как Горохов расстилал на столе какую-то полосатую скатерку, ставил тарелочки, бокалы, потом открыл бутылку. Делал он все ловко, умело, и ей нравилось, что это ради нее он хлопочет по хозяйству, и лицо у него при этом сосредоточенное, словно бог весть чем занят.

Тетрадь со статьей лежала на непокрытой части стола. Время от времени Горохов на нее поглядывал, и это, пожалуй, было слегка неприятно. Хотелось, чтобы он хоть на время забыл про эту статью, а потом она бы сама ему напоминала: мол, не пора ли нам поработать?

— А чего вы не разобрали? — спросил Федор, покончив со столом, и взял тетрадку. — Ну-ка, взглянем!

— Своеобразное гостеприимство! — с отчаянной решимостью сказала Тамара, почти ненавидя уже эту несчастную тетрадку. Неужели он не мог повременить и хоть полчаса быть хозяином стола, говорить с нею о пустяках, о том, например, что у нее смуглая кожа или красивые туфли с квадратным носиком…

Горохов отложил тетрадь. Выражение лица его действительно изменилось, ушла деловитость, которой сейчас ей так не хотелось.

— Как всегда, вы правы, — сказал он и в упор посмотрел на свою гостью. — Что ж, прошу к столу! И давайте выпьем. Если не за статью, то хотя бы за ваши новые туфли.

Заметил! Но почему-то, против ожидания, Тамару это не обрадовало, — наоборот, показалось, что своим пристальным и холодным взглядом он отлично видит все — и на ней, и в ней, — но ничто его не касается, и это не более, чем острая наблюдательность.

Легкость и праздничность уступили место совсем иному ощущению. Показалось, что в комнате стало душно. Но, может, это просто потому, что туча, целый день висевшая на горизонте, теперь дрогнула и пошла на город, вкрадчиво, почти без ветра, и где-то далеко, словно на другой планете, тяжело вздохнул гром.

Все теперь было на другой планете. А на этой оставались лишь она и Федор, в упор и как-то совсем по-новому, не как всегда, глядевший на нее. И она уже хотела бы вернуть его к статье, но было поздно.

Резким движением, пролив вино, он поставил на скатерть бокал и, обойдя стол, подошел к Тамаре. Он снова взял ее за плечи, и хотя сделал это в третий раз за сегодняшний вечер, но почувствовала она на себе его руки впервые. Она пыталась все обратить в шутку и сказала слишком громко и слишком весело, высвобождаясь из-под его рук:

— Ну, что вы, Федор Григорьевич! Не для того я пришла к вам…

Он улыбнулся и нежно сказал (Тамара никогда не представляла себе, что он может так говорить):

— Для этого, Тома, милая! Ты же знаешь, что для этого!