Вильям Гиллер - Пока дышу...

2 января 1942 года

Много тяжело раненных фрицев. Немцы бросают своих запросто на произвол судьбы. Оказываем помощь. Наступаем. Мосты все взорваны. У здоровых кости трещат от этих гатей, а каково раненым?

Видел лагерь наших раненых военнопленных в Можайске — в церкви. Лежат покорные. Ни на что не жалуются и не просят помощи. Некоторые при разговоре плачут. Силы у многих пришли к концу. С трудом шевелят губами. Пищу не получали около двух недель. Вместо воды — грязный снег. Всюду трупы. Сотни трупов.

Февраль

К Наташе приехала мать. Нет сил, говорит, ждать писем от дочери. У меня никого больше не осталось на свете. Не уйду от вас. Что будет, то будет! Пришлось зачислить санитаркой. Характер у тетки свирепый. Раненые ее побаиваются, прозвали «генералом».

Март

Бендич и Мурзилка все-таки поженились! Подружки отгородили им простыней закуток в углу землянки. Днем снимают, на ночь вешают. Сегодня чуть было не попались. Приехало высокое начальство. Скорее простыню долой, Бендичу на голову косынку, самого под одеяло. Мурзилка рядом. Начальство ничего не заметило, благо горела только «летучая мышь».

Апрель

В команде выздоравливающих трое бывших уголовников. Публика мрачноватая, но у всех ордена Красной Звезды. Верховодит всей командой Воскобойников. Узнав, что у меня украли часы, сначала не поверил. Через час принес штук двадцать часов, три четверти из них трофейных. Поглядел — моих нет. Воскобойников сапогом раздавил все часы в присутствии всей команды. Все молчат. Через полчаса вернулся и принес мои. Утром на физзарядке одного орла не было. Сказали — заболел. Я навестил. «Фонари» под глазами и сломано ребро.

Май

Получил выговор. И по заслугам. Лезеревич констатировала смерть у Ястребова. Вынесли на носилках в морг, а когда перекладывали на пол, Ястребов застонал. Санитары сбежали, по дороге наткнулись на замполита. Ястребов умер через трое суток, но это ничего не меняет. Факт есть факт! Лезеревич плачет, а мне ее не жалко! Дешевые слезы.

Июль

Тяжелая история случилась сегодня у Сони Черевичной. Вызвали ее срочно к майору Великанову. Это пограничник, войну начал лейтенантом. Два ордена Красного Знамени. У нас второй раз, но сейчас ему не повезло.

«Посидите возле меня», — попросил он, а когда Соня села рядом, взял ее за руку и говорит: «Сейчас я умру». Захрипел и сразу затих, а пальцы не выпустил. Черевичная — не Лезеревич. Она руки не отняла, пока тот не стал стынуть, но потом свалилась в обмороке.

Август

Бьюсь третьи сутки с Чесноковым. Меняется буквально на глазах. Час жизни — что год лишений. Запавшие черты лица. Кожа бледно-землистая. Возбуждение усиливается, будто пьянеет. Без причины то смеется, то плачет. Нога вся отекла. Так хочется спасти ему ногу. Эх, если бы мы могли пересаживать ногу от умерших! Ни одна самая сложная операция не отнимает у меня столько душевных сил и напряжения, сколько ампутация. Расписываешься в бессилии. Сделаю еще несколько дополнительных разрезов. Если через час-два отек не спадет, придется отсекать по пах.

Чудо! Отек чуточку спадает…

Октябрь

Войска окопались. И мы с ними. Жаль. Мечтали до зимы освободить Минск.

С перевязочным материалом плоховато, приходится стирать бывшие в употреблении бинты. С работой полегчало. Завтра поеду поглядеть Смоленск.

Сироткин во время обхода сунул мне в карман записку.

«Умоляю перевести меня в другую палату. Вчера узнал, что на моей койке уже умерли три человека. Может быть, глупо так писать, но ничего сделать с собой не могу».

Мальчик мой! Ему еще восемнадцати нет, а жить не суждено. Я совершенно бессилен. Все мы, черт возьми, беспомощны. Ранение позвоночника с полным разрывом спинного мозга. Он еще никогда в жизни не брился… Никому не скажешь, а устал я от войны, от операций, от ампутаций ног и рук, от могил братских…

Какая это мука — быть врачом на войне! Не могу забыть глаз Сироткина».

Удивительное дело, столько лет прошло, а и сейчас он помнил эти полные отчаяния глаза Сироткина. У Бориса Васильевича даже холодок пробежал по спине — как страдал этот мальчик! Как не хотел он умирать!

Почему так устроено в жизни, что промахи свои, ошибки, да, наконец, просто неудачи — бывает ведь и такое — запоминаешь больше, чем хорошие дни? Может, это для острастки дано человеку, чтобы не зазнавался, чтоб на лаврах не почил?

Борис Васильевич встал, походил по комнате.

В белом световом круге лежал на столе дневник.

И все-таки сколько уже с тех пор сделано хирургами! Когда он писал о возможности пересадки органов от умерших, ведь это, как говорится, в порядке бреда писалось, от отчаяния фантазировал. О пересадке сердца, почек тогда и не думали!

Это сердце в ладонях тоже запомнилось. Ох, запомнилось!

Оторвавшись от прошлых лет, Борис Васильевич снова вернулся к записке Горохова. Записка лежала развернутая, в стороне от дневника, измявшаяся в кармане.

Горохов нравился Архипову, и Борис Васильевич чувствовал, что и молодой кулагинский ассистент к нему расположен. Иначе зачем бы ему спрашивать совета у чужого профессора? Это даже не очень этично. Впрочем, с этой этикой хорошо только на диспутах выступать, байки рассказывать. Эх, силен набор баек у Пал Палыча! И как только старому черту не совестно? Неужели действительно не понимает, что иные этические нормы ничего, кроме вреда, не способны дать человеку, потому что попросту далеки от жизни. Вот хоть Горохов. Захотел и попросил совета у «чужого» профессора, и даже не предупредил, чтоб Кулагину об этом не говорили. Значит, не боится и не считает свой поступок неэтичным. Судя по записке, Горохов решил идти в обход Кулагину и совет нужен ему, чтобы утвердиться в правильности своего решения. Дело, надо думать, обстоит примерно так. Кулагин говорит: «При плохом исходе отвечать придется мне, а не вам, милостивый государь. Не вас будут таскать по комиссиям, и не вам придется писать объяснения. Что с вас возьмешь? А больная? И о ней вы недостаточно думаете. Если летальный исход — как вы посмотрите в глаза ее родным?» Так, вероятно, Кулагин говорит. А думает несколько иначе, ну, что-нибудь в этом роде: «Что будет с моим авторитетом, если мои помощники начнут оперировать наравне со мной, а кое-кто — хотя бы тот же Горохов, — может быть, даже лучше? Нет, наиболее сложные операции пока еще должен делать я сам. Больные — люди тонкие. Мгновенно слух поползет, что лучше ложиться к тому же Горохову…»

«Как все непросто в нашем деле», — подумал Борис Васильевич и, углубившись в воспоминания, далеко не во всем веселые, сразу почувствовал себя старым, усталым, а опыта не нажившим.

Вернее, не так. Был он, конечно, опыт. Не случайно обращается к нему молодой Горохов, который, в сущности, и знает-то его только по студенческим годам. Но опыта не всегда хватает. Жизнь идет вперед все быстрей, а сил все меньше, и все явственней одышка, и не угонишься…