Вильям Гиллер - Пока дышу...

— Сергей Сергеевич, — снова заговорил Горохов, но Крупина заметила, что от волнения он слегка заикается. — Я понимаю ваше беспокойство, но поверьте, что Чижова для меня вовсе не материал для диссертации. Честное слово, я не об этом думаю. То есть думаю, конечно, но…

— Слушайте, — прервал Кулагин, обращаясь теперь уже к Крупиной, — а что, если эту Чижову перевести в клинику Архипова? Я убежден, что он даже рад будет.

— Не знаю, Сергей Сергеевич, — сказала Крупина и добавила: — Может, Архипов и взял бы Чижову, но она-то сама спит и видит только вас. Ее сестра вас еще по фронту знает. Специально из Москвы привезла.

— Как фамилия сестры?

— Марчук.

Кулагин задумался, попыхивая папиросой и уже не следя за кольцами дыма, медленно уплывающими к высокому потолку. Потом, посмотрев все же им вслед, поймал себя на мысли: «Да, только в этих старинных зданиях и вспоминаешь, что в человеческом жилье важна не одна площадь, но и кубатура».

В дверь постучали. Кулагин улыбнулся вошедшему так, словно именно его и ждал. А может, он и в самом деле рад был сейчас кому угодно, лишь бы отделаться от Горохова.

Федор Григорьевич, разом сникший, осторожно держа двумя руками пепельницу, понес ее за дверь к стоявшей в коридоре фаянсовой урне, вернулся и снова сел в кресло.

— О, товарищ Невский! Здравствуйте, здравствуйте, товарищ генеральный секретарь комсомола! — сердечно пожимая руку юноши, говорил Кулагин. — Садитесь, садитесь, прошу вас. Нет, нет, вы нам нисколько не помешали, у нас разговор долгий. Вы насчет супруги? Не забыл. Отлично помню и уже все устроил. — Быстро написав крупным размашистым почерком несколько слов, он передал Невскому листок из блокнота с собственным грифом. — С этой запиской — завтра в роддом, часам к десяти. Понадобится — не стесняйтесь, заходите. Я все-таки сам муж и отец и хоть давно, но все это испытал! Мечтаете, конечно, о сыне? Всего хорошего! — Обняв смущенного секретаря за плечи, он сам проводил его до дверей и, смеясь, крикнул вдогонку: — На крестины не забудьте позвать!

Когда Кулагин повернулся к Крупиной и Горохову, он выглядел веселым, добродушным, ничуть не утомленным долгим разговором, который не впервые — теперь Крупиной это было ясно — вели они с Федором и который конечно же обоим стоил нервов.

А на Горохова сейчас было жалко смотреть. Он вынул было вконец отощавшую и измятую пачку «Беломора», но, взглянув на часы, не стал закуривать.

— Слушайте, новатор! — неожиданно весело обратился к нему Кулагин. — А больная-то ваша согласна? А?

Горохов снова воспрял. Прямо-таки на глазах у Крупиной возродился, как Феникс из пепла. И морщины на лбу разгладились, и вернулась молодость. Видно было, что он хотел ответить профессору нечто совершенно определенное, но почему-то споткнулся. А Крупина, вспомнив свой разговор с Чижовой, почти с облегчением сказала:

— Да ничего она не согласна! Она вашего обхода ждет, Сергей Сергеевич!

Кулагин захохотал — искренне, заливисто и даже красиво. Он вообще делал все красиво.

— Ну, уж вот этого, — подчеркнул он, — этого я от вас, Федор Григорьевич, не ждал, — сказал он, отсмеявшись. — Для беседы на абстрактные медико-этические темы вы могли бы выбрать и более подходящее время.

— Нет у вас подходящего времени, — сказал оправившийся от смущения Горохов и не слишком вежливо обратился к Крупиной: — А вы-то когда успели с Чижовой поговорить?

Кулагин немедленно отчитал его за это. Он не терпел грубости в своем присутствии, всех санитарок называл только по имени-отчеству.

— Бог с вами, Федор Григорьевич, мне просто неловко! Тамара Савельевна — женщина… Ну ладно, — добавил он примирительно, — пойдемте на обход, дети мои. — И стал шарить по карманам, проверяя, на месте ли очки. — Нас ждут, так сказать, обыкновенные случаи. Обыкновенные больные.

Кулагин вышел первым и стал быстро спускаться по лестнице. Руки его, как обычно при ходьбе, свободно свисали вдоль туловища.

Крупина пропустила Горохова вперед и сама заперла дверь профессорского кабинета. С чувством смутной вины перед Федором — ах, не следовало ей говорить о Чижовой! — она заглянула в его удлиненные глаза — коричневые, с оранжевыми точечками, как у птицы. А он, поймав этот взгляд, тихо сказал:

— Юнона! Телка! — И добавил: — Не обижайтесь, ваше партийное величество. Так Ромен Роллан называл свою Аннету Ривьер. А вы на нее чем-то смахиваете.

Ждали обхода больные. Ждали и волновались их родственники, любимые, друзья — те, кому они были дороги, и даже те, кому они уже не были дороги, потому что бывает и так, что, отправив в больницу давно и тяжко страдающего человека, близкие переводят дух, немного отдыхают от постоянных забот и треволнений и потому без всякой радости ожидают дня, когда больной вернется в семью и снова осложнит и без того не всегда легкий быт.

Обход…

Кому-то стало лучше, прибавились силы, человек чувствует это и с надеждой ждет разрешения профессора на выписку.

У другого, может быть, угрожающе полезла вверх кривая на температурном листке, висящем на спинке кровати, в ногах. Больной не встает, он не видит этой картонки с листком, но «ходячие» — иные от скуки, иные от неверно понимаемого чувства участия — читают этот листок вслух, и больной удивляется — как это врачи не догадываются убирать эти листки подальше? А с другой стороны, он рад: все же лучше знать о себе все.

Третьему часы на коридорной стене отстукивают последние минуты, отделяющие его от решения — будет операция или удастся обойтись без нее. Не дурного исхода операции он боится — редко найдешь пожилого человека, который не был бы знаком с хирургом. Он боится боли, и потому на его лице уже застыло сосредоточенное выражение, а в глазах — страдание.

Ждет обхода и тот, у кого операция уже позади. Его привезли на каталке, он проснулся, а боль не отступает, и он сносит ее молча, потому что от стона ему будет еще тяжелей и больнее. Он просто не может еще кричать или стонать, но ждет обхода.

Когда его везли на операцию, он заметил время и, очнувшись от наркоза в послеоперационной, заставил себя снова взглянуть на часы — сколько же времени продолжалась операция? Ему кажется, что все произошло слишком быстро. Значит, разрезали, увидели, что делать нечего, и снова зашили. О чем же скажут ему теперь лица врачей и скажут ли хоть о чем-то?

Однажды этот больной рассказал ассистенту профессора, молодому врачу Горохову, о своих подозрениях. Горохов сказал ему коротко: «Пожалейте свои нервы». Ох уж этот Горохов! Он скорее похож на какого-то пижона-физика из модного романа. Нынче физики в романах все такие молодые, спортивные, модно одетые, на курортах носят шорты, а зимой не надевают теплого белья…