Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Господин Винклер хочет нам очки втереть. Он хочет перессорить нас, науськать друг на друга.

Наконец-то Йотаута разглядел Людвикаса. Тот стоял перед толпой совсем недалеко от Отто Винклера. Он говорил и чуть ли не каждое слово сопровождал взмахами руки.

— Еврейский прихвостень! — привстал на цыпочки Отто Винклер.

Людвикас повернулся к Отто, подобрался, но все равно остался щуплым, издали он казался пареньком.

— Фашист!

Прокатилось по толпе слово, сказанное со страшной ненавистью, брошенное будто плевок. Это слово почти никто в деревне не слышал, но все как один поняли: так зовут человека, хуже которого и быть не может.

Людвикас стоял словно вкопанный, а к нему медленно приближался Отто Винклер. Вслед за ним, засунув руки в карманы штанов, крался батрак в клетчатой фуражке набекрень.

Казимерас Йотаута все хорошо видел и все понял.

— Это фашист! — что есть мочи прокричал он и стал торопливо пробираться сквозь толпу к шоссе. — Люди, разве позволим пруссаку?..

— Отойди, пруссак! — рявкнул с другой стороны Каролис, и отцу стало легче, он знал, что не один идет на помощь.

Трое подскочили со стороны и встали перед Отто Винклером. Отто неторопливо закатал рукава коричневой рубашки выше локтей, подбоченился, расставил ноги.

— Едут! — взвизгнула женщина.

— Полиция!

— Держитесь, ребята!

По шоссе со стороны Каунаса катил черный автомобиль.

Отто Винклер ликующе осклабился, взял из канавы никелированный велосипед, отвел его в сторонку.

Руки Казимераса Йотауты опустились, он тяжело дышал и, кажется, слышал, как вся толпа глубоко дышит будто одной грудью вместе с ним.

Автомобиль остановился шагах в двадцати перед завалом, из него один за другим выскочили полицейские. Последним появился мужчина в светлом костюме. Рассыпавшись на всю ширину шоссе, они неторопливо приближались к поваленным ольшинам.

Казалось, какой-то страшный колдун обратил толпу в поле камней — никто не шелохнулся, не сказал ни слова, только удушливый жар шел от распаренных тел.

Полицейские остановились, сжимая в руках резиновые дубинки. Вперед вышел один из них, по-видимому старшой, стал медленно стягивать с правой руки белую перчатку. Его губы подрагивали, он не находил слов.

— Ну! — наконец разинул рот, рывком положив голую руку на кобуру пистолета, пристегнутую к желтому ремню.

— Господи, что теперь будет-то! — застонала женщина в толпе.

Снова воцарилась тишина.

— Ну! — повторил старший полицейский и спросил сквозь зубы: — Что сие означает, хотел бы я знать?

Вперед вышел один из тех, кто хотел было заступиться за Людвикаса. Он окинул взглядом толпу и повернулся к полицейским.

— Здесь собрались жители окрестных деревень. Нужда их пригнала. — Мужчина говорил спокойно, словно не полицейские стояли перед ним. — У всех у нас одна беда, и мы требуем, чтоб были уменьшены земельные налоги. А если нет — платить не будем. Многим из нас роет могилу Земельный банк. Мы требуем отложить оплату долгов и чтоб никто не смел покупать пущенное с молотка имущество. Требуем поднять цены…

— Требуем…

— Кончать! — взревел полицейский, резко выдергивая пистолет. — А я вам приказываю разойтись! А ну разойдись!

Толпа колыхнулась, заволновалась, словно поверхность озера от набежавшего ветра. Некоторые повернули было домой, но многие стояли, как и раньше.

— Мужики, не бойтесь, ничего они нам не сделают!

— Банислаускас, ты говори, пускай послушают.

— Не дадим городу! Откормленные, зажравшиеся, вы только посмотрите на этих боровов.

— Кровопийцы! Пиявки!

И мужики и бабы кричали, подбадривая сами себя и других. Казимерас Йотаута поискал взглядом Банислаускаса, который так хорошо выступал.

— Банислаускас, чего молчишь, валяй, — он подбодрил его, но Банислаускас, словно его по голове ударили, присел и исчез среди женщин.

— Мужики, вы не одни! — прозвенел голос Людвикаса. — Вся Сувалькия двинулась, вся Дзукия бурлит. Требуйте! Заставьте их уступить.

— Разойдись! — снова крикнул полицейский и махнул рукой другим, стоящим у него за спиной.

— Иисусе, бьют!

— Не дадим! У нас тоже руки есть.

Полицейские быстрым шагом приближались к гуще толпы, лупили дубинками, кого только могли достать. Кто-то пустил камень, попал самому высокому из них в плечо.

— Дать сволочам! Чтоб копыта откинули!

— Бьют! Кровопийцы, пиявки, живоглоты!

Толпа рассеивалась, редела. Отступали и оба Йотауты, но отец тревожился за Людвикаса: только бы не угодил в лапы полицейских. Молодой, горячий, много ли надо? Вдруг он увидел человечка из Даржининкая, Гельтиса, которого привез сюда на телеге. Где он был до сих пор? Теперь он с камнем в руке метался то туда, то сюда, словно желая всех удержать.

— Кровопийцы! Пиявки! — все время выкрикивал Гельтис. — Вы, хозяева, убегаете, вам все равно… А я?.. Векселя у Густаса… Пустят все с молотка… Так и так погибать… Так что ж, удирать, мужики?! Неужто дадим им…

Гельтис вырвался вперед, где двое полицейских дубасили парня, прикрывшего руками голову.

— Кровопийцы! — Гельтис замахнулся камнем, швырнул.

Грянул пистолетный выстрел. Гельтис зашатался, схватился руками за грудь.

— Стреляют! Насмерть застрелили, Иисусе!

Люди удирали по полю, схватив в руки деревянные башмаки; приподняв подолы, уносились с визгом бабы. Снова прогремел выстрел.

— Где Людвикас? — запыхавшись, с тревогой спросил Казимерас Йотаута, ковыляя по берегу речки. — Что теперь будет-то? Вот так, прямо в человека?

Каролис ничего не мог ему ответить, только поторапливал:

— Давай быстрее, отец.

— Только бы все обошлось. Этот Гельтис из Даржининкая… Может, помирает человек, а мы его бросили… Семеро ребят. И все погодки, слыхал я…

— Давай руку, отец. Побыстрее.

Среди желтеющих березок, напуганные выстрелами, стригли ушами лошади.

Холмик на могиле Гельтиса из Даржининкая осел и зарос травой.

Банислаускас из Лепалотаса, не пожалев своей горницы, открыл молочный пункт…

Во двор Людвикас вошел не один…

Мужчины, только что поднявшись из-за стола, в тени избы ковыряли в зубах, поглядывая в мрачнеющее небо. С пустым ведром в руках выбежала и мать.

— Моя Эгле, мама.

Ведро звякнуло о землю.

— Отец, это Эгле.

Жалобно скрипнула деревяшка.

— Каролис…

Каролис подошел к стройной, белокурой и растерянной девчонке, первый подал руку, улыбнулся.

— Ты писал, но чтоб была такая… не подумал.

Эгле еще гуще покраснела, затуманились ее голубые глубокие глаза.

Мать нечаянно задела ногой ведро, и оно опять звякнуло.

— Уже поженились? — спросила властно, уставившись на девчонку, чтобы придраться к чему-то: ну и выбрал же! И невольно признала: будто кукла в окне магазина. Как глянет из-под длинных ресниц (таких длинных черных ресниц мать в жизни не видала) — ну точно святая дева Мария с алтаря Пренайского костела… Господи прости, вот сравнила-то…