Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

В лесу застрекотал пулемет, захлопали винтовки.

Над деревней снова воцарилась полуденная тишина, пронизанная запахом липового цвета.

Жители Лепалотаса вслушивались в эту тишину и понимали: это перед бурей.

Казимерас Йотаута хотел было пойти перевести на новое место лошадей на лугу — не держать же животину на голом поле, как бы там ни было, — но услышал стрекот мотоциклов и вернулся домой.

Первым на дороге показался из-за деревьев трехколесный мотоцикл. Словно огромный, черный, злобно жужжащий жук, полз он без всякой спешки. Солдат, налегавший на руль, глядел прямо перед собой, а другой, сидевший в коляске, поглядывал по сторонам и медленно вращал дуло пулемета. Шагах в пятнадцати за ним ехал второй мотоцикл, затем третий. От металлического лязга задрожали окна — из-за деревьев высунулось тупое, зеленое рыло танка. Вслед за ним ползли другие. «Семь танков», — сосчитал Казимерас Йотаута. Все Йотауты, прильнув к торцевому окну, смотрели на дорогу, лишь Юлия пыталась унять расплакавшегося в колыбели ребенка.

— Иисусе, Иисусе, не покидай нас, — вздохнула мать, набожно посмотрела на святой образ, но тут же снова уставилась на дорогу.

Злобно залаял пес у хлева. Казимерас повернулся к боковому окну и увидел во дворе трех немецких солдат.

Шумно хлопнула дверь, словно ее распахнул сквозняк, и порог перешагнул солдат с автоматом. Пронзительный взгляд пробежал по Казимерасу и Каролису, по женщинам, потом обшарил избу.

— Gibt es hier Russen? [5] Нет ли здесь русских? (нем.)

Много непрошеных гостей перешагивало этот порог, но глаза ни одного из них так не леденили хозяев.

Солдат ухмыльнулся, вроде бы подбадривая, нагнулся над колыбелью, посмотрел на плачущего ребенка, щелкнул пальцами, причмокнул и, повернувшись, ушел.

Каролис пересел к Юлии, коснулся ее дрожащих плеч и опустил руку.

— Иисусе, Иисусе…

— Такие же самые, как в тот раз, — сказал Казимерас Йотаута. — Показалось, даже знакомые.

Вскоре двор Йотауты стал неузнаваем. Под старыми липами укрылись два орудия, повернули дула в сторону шоссе, рядом с ними остановился крытый грузовик, в тени расположились повозки, запряженные крупными лошадьми, а посреди двора, возле колодца, обосновалась полевая кухня. Казимерас видел в окно, как один из солдат привел мать к колодцу, набрав воды, зачерпнул кружку и поднес к ее рту, что-то говоря. Мать отпила. Солдат рассмеялся и махнул рукой — уходи, мол. Тогда они стали пить, черпали ведро за ведром воду, наливали в котел, притащив сухих дров, растапливали кухню, раздевшись по пояс, умывались и брились. Громко переговаривались, кричали, смеялись. Они хозяйничали здесь, чувствовали себя как дома.

— Пойду лошадей посмотрю, — сказал Каролис, но отец удержал его:

— Ты лучше в избе посиди, я пойду.

Но дошел только до гумна, солдат вернул отца обратно, и он только озирался вокруг, не зная, за что взяться, куда деваться. Солдаты носили клевер для своих битюгов, рубили большие ветки лип, три ветки скрестили над кухней, а другие побросали на повозки и мотоциклы.

Высокий белобрысый солдат остановил мать, которая шла с ведром к хлеву.

— Mutter, Milch [6] Мать, молока (нем.) . .

Мать не поняла, тогда он приставил себе ко лбу указательные пальцы обеих рук, наклонил голову и замычал.

«Корова, — поняла мать, — но чего он все-таки хочет?»

Белобрысый выпрямился, протянул обе руки и принялся сжимать пальцы, потом, откинувшись, приставил кулак к губам и запрокинул голову.

— Milch!

Другие солдаты смотрели на них и весело хохотали.

Мать поставила ведро с пойлом для свиней на тропу, вернулась в избу и вскоре вышла с кувшином и стаканом. Белобрысый солдат взял стакан, мать налила, он поднес к ее губам. И когда мать попробовала, радостно рассмеялся, отобрал у нее кувшин, а в горсть ей сунул что-то.

— Как жить-то теперь, а?.. — застонал Казимерас.

Мать разжала кулак. На ладони лежали две белесые монетки.

— Вот, заплатили.

Отец не притронулся к ним.

Когда через добрый час солдаты укатили, во дворе еще долго витал запах дегтя, мясных консервов, мыла, одеколона. Валялись пустые жестянки и бутылки, мятые бумажки и грязные бинты, увядали листья помятых липовых веток.

Почти всю ночь Казимерас Йотаута снова просидел у окна, глядя на грохочущую дорогу.

— Лег бы ты, отец, поспал, — уже который раз напоминала Матильда.

— Как будем жить-то? — пробурчал Казимерас.

— Придется жить, никуда не денешься, — успокаивала мать, помолчала и сказала: — Поглядела я со стороны — мужчины как на подбор. И каждого мать отпустила. Ждет теперь, когда сын вернется.

Отец не слышал слов жены; они проплывали куда-то мимо, может, растворялись в грохоте, доносящемся с дороги.

Робко зашуршала под полом мышь и тут же затихла, словно испугавшись этой ночи.

— И ноет же правая нога, как в ту ночь, так и в эту, — вырвался стон.

Утро двадцать четвертого июня выдалось тихое, и можно даже было подумать, что тебе приснился дурной сон. Дорога пустовала, лишь по ржаному полю кое-где протянулись широкие колеи, серая пыль покрыла вишенки и кусты сирени возле дороги, да низко повисли тяжелые бутоны пионов — словно подсекли их заморозки. Из дымоходов всех изб шел дым — надо было завтракать, надо было идти в поле, ведь руки человека не могут долго выдержать без работы.

По небу с ревом пронеслись самолеты, на востоке прогрохотала далекая орудийная канонада.

Казимерас Йотаута и Каролис собрали раскиданные ветки лип в кучу возле дровяного сарая. Положили на козлы ольховое бревнышко. Тягали пилу молча, медленно, хорошо зная, что делают не то, что надо бы, но в поле не шли, предпочитали еще денек переждать. Ведь никто не ходит, все возле дома ошиваются; будто нашептывает всем кто-то, что это еще не все, еще может всякое быть. И впрямь, часа в три дня пополудни на дороге снова поднялась пыль. Грохотали колеса повозок обоза, гудели машины, шагали солдаты.

За деревьями сада кто-то замаячил.

— Иди в избу, — приказал отец Каролису. — Молодому лучше не показываться. И сиди при ребенке, Юлию никуда не пускай.

Каролис глянул на запавшие, заросшие седой щетиной щеки отца и, прислонив пилу к стене сарая, ушел.

Куча у сарая выросла большая; вроде медленно работали, а надо же, сколько напилили: до самой осени хватит, если прибавлять хворосту. Жалко летом такими дровами топить. Сухие, ольховые… Из собственного ольшаника… Когда в полевом госпитале принесли однажды для растопки печки ольховые поленья, Казимерасу почудилось, что где-то неподалеку должен быть Лепалотас, ведь только в Лепалотосе ольхи пахнут так терпко и вкусно. «Вы мне не говорите, вы врете, — раздвинув запекшиеся от жара губы, закричал он санитару. — Здесь Литва, я чувствую…» Его руки были привязаны ремнем к дощатым нарам, и он не мог встать и уйти, тут же уйти домой…