Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Стой!

Подбежал к забору, положил винтовку на перекладину.

Матильда знала: лучше ей отвернуться или хотя бы прикрыть глаза, но не могла. Она смотрела на бегущего человека и удивлялась: откуда и силы у него берутся так быстро бежать?

Вдруг Густас споткнулся, вскочил, сделал несколько шагов в сторону, откинулся назад и упал, протянув правую руку вперед, словно желая схватить что-то.

Со всех сторон к нему бежали солдаты.

На подмокшей пашне лежал Густас, еще так недавно кричавший: «Это моя земля!»

Может, теперь она уже и правда твоя, Густас?

Швырнут где-нибудь в яму. Даже для могилы земли у тебя не осталось.

Матильда уселась на ступеньках веранды, жесткими ладонями сжала лицо.

Только бусинки четок легко перебирать задубелыми пальцами, а дни и годы бьют все по сердцу да по сердцу. И сердце не дубеет, не коснеет — живо оно и трепещет, обливается кровью, сжимается, будто детский кулачок, и опять затихает, оживает после боли, радуется теплому дуновению весны, первому крику чибиса над затопленными лугами поймы; радуется, что еще может радоваться и жить надеждой. Страшно даже, как подумаешь, сколько людей в их деревне не выдержали этих тяжких лет! Дом Крувялиса пустует, ветер свистит в разбитые окна, из загаженных комнат доносится зловоние. Все бросил, сложил пожитки и уехал, повесив в оставленной избе собаку под балкой. Катил через деревню, охаживая кнутом лошадей, а жена с двумя ребятишками топала пешком, не видя за слезами дороги. Так и гнездо, которое веками свивали Мелдажисы, опустело, остыло. В один прекрасный день к двери избы приколотили кусок жести с надписью: «МОЛОЧНЫЙ ПУНКТ».

«Нету жизни у деревенских, — говорили жители Лепалотаса, поглядывая, что бы умыкнуть с колхозных полей или склада. — Так и так осенью ни шиша не дадут, лучше уж самому взять. Грех? Свое беру. Все отдал, работаю — разве все тут не мое? Даже ксендз на исповеди не ругает и епитимью не накладывает. Так что хватай все, что под руку подвернется. Что в дом да на стол, а что в кусты да в котел. Вот вкусно пахнет брага, вот забористы прозрачные первые капельки, будто обухом по голове шибает! Споемте-ка, мужики:

Пускай все катится к черту, еще по капельке, и прощай, головушка…»

— Швебелдокас, ах, Швебелдокас, кого ты из своих детей делаешь? — нечаянно наткнувшись в ольшанике на спиртозаводик Швебелдокаса, решила пристыдить его Матильда.

— Йотаутене! Матильда! В-вот круж-жка, отведай, Йотаутене.

— Отстань. Скажи, чему своих детей учишь?

— Не я, Йотаутене, ж-жизнь учит. Нас всех она нас-силует, будто парень девку.

— Постыдился бы, Швебелдокас. Дети когда-нибудь тебе не простят.

Швебелдокас попятился, пнул носком сапога горящую головешку под котел, покосился на своих вытянувшихся парнишек, уже поднабравшихся бражки и хихикающих теперь у костра.

— Мои дети тебя з-заботят, Йотаутене? Мои дети… А ты мне скаж-жи, где твои дети? Бродишь одна, как п-привидение, а дети-то где? Что наж-жила, что имеешь на старости лет? На твоем месте я бы волком выл, а ты меня п-попрекаешь, других учишь.

Матильду прямо обжигали эти слова, но она слушала не прерывая, пока Швебелдокас не высказал все.

Швебелдокас замолк, покосился на Йотаутене и, будто застеснявшись ее седин, отвернулся.

Матильда повернулась было уходить, но остановилась.

— Послушай, Швебелдокас, что я тебе скажу. Мои дети всегда со мной, они даже ближе ко мне, чем твои вот сейчас…

Сыновья Швебелдокаса зафыркали, загоготали. Отец сердито замахнулся на них палкой.

Не было дня и часа не было — чистая правда, — чтобы Матильда не думала о своих сыновьях, чтобы не чувствовала их. Бросит взгляд на сноху да внучек и спрашивает в мыслях: «Каролис, сын мой, почему не пишешь? Неужто не знаешь, как нужно твое слово, самое обыкновенное слово, но от тебя? Не можешь этого не знать, ведь видишь нас во сне». Письма Каролиса были очень редкими и коротенькими. И в каждом она читала скорбное последнее «прощай». «Если б все мы были вместе», — чуть ли не каждый день вздыхала Юлия. Матильда выговаривала ей: «Ведь если все время об этом думать, и спятить недолго». — «Бывает, мне так и кажется», — отвечала Юлия. «Найди себе занятие, вязать начни, шить…» — «Все из рук валится, не могу». — «За собой следи. Говорю, никто за тобой следить не будет, если сама не станешь». — «А кому я нужна?» — «Ну уж, сказала!.. Девочки растут, девочек пожалей». — «Мне-то ничего не надо…» — «Юлия! — И уже помягче: — Начисти картошки на ужин…» Редкими бывали такие разговоры, чаще всего Юлия молчала, сидела будто воды в рот набрав, говори не говори — рта не раскроет. Малость оживала, когда девочки прибегали из школы. Вся изба тогда полнится щебетом и движением, а старый стол скрипит, когда девочки облокачиваются на него. Голова Алдоны полна всяких затей, не успев пообедать, она показывает новые гимнастические упражнения: кувыркается через голову, приседает, машет руками, будто крыльями. Дануте не такая, она вроде ленивой старухи и лишь изредка пискнет: «Алда — балда, в голове вода… Алда — балда…» Матильда предостерегает Алдону, чтоб не ушиблась, но ей как будто это и нужно: еще больше хочет себя показать. Конечно, хорошо, что внучки веселят ее, ведь Матильде иногда до смерти не хочется идти из хлева в избу, хотя знает, что надо, очень даже нужно.

Телега жизни карабкалась в гору; хоть и медленно, но дела шли на поправку — все это видели, а осенью удалось и несколько бумажек зажать в ладони и погрузить руку в полные мешки ржи. Вот хорошо-то хрустели бумажки — для девочек туфельки да платьица, для Юлии пальто, хоть она никуда и не выходит; еще на всякую мелочь останется. Будто прохладная струя воды, освежало руку отборное зерно — и на хлеб хватит, и свинье на корм. Тобой заработано, тобой! Написала письмо Каролису, сама писала, налегая грудью на стол, все как есть выложила, что сердце чувствовало да голова понимала. Потом собрала посылку, тоже Каролису, старшему, и, заложив лошадь, отправилась в Пренай. Не успела еще отдать посылку, когда симпатичная женщина за перегородкой сказала Матильде, что для нее есть письмо. Вот! Матильда так и оторопела, хотела отбежать в сторонку, вскрыть конверт да прочитать. Но удержалась-таки, оплатила посылку, поблагодарила за письмо и вышла на улицу. Собиралась забежать в магазин-другой да кое-что прикупить, но сейчас про все, про все забыла, уселась в телегу. Побыстрей домой, побыстрей привезти весточку снохе да внучкам! Но почему письмо должно быть от Каролиса? Она сегодня думала только о Каролисе. Она чаще всего о нем думает. А Людвикас? А Саулюс? «Наверняка от Саулюса, этого ветрогона, — прости меня, господи, все они мои дети!» И зря она спешит да подгоняет лошадь. «Тпру!» — останавливает ее, натянув вожжи. Спохватывается, что остановилась посреди шоссе, может машина налететь, теперь только и оглядывайся, на каждом шагу они, и сворачивает на обочину. Пальцы непослушны, не могут выудить листочек из конверта. Почему так дрожат пальцы? Весь листочек дрожит… Людвикас! Людвикас… Долго смотрит на пестрящие буквы, перед глазами туман — то наплывает, то пропадает, губы шевелятся. Наконец поняв что-то, она поднимает голову, оглядывается, торопливо сует письмо обратно за пазуху и подхлестывает лошадь. Громыхает по булыжнику двухколесная беда, и многие оборачиваются вслед — из какого захолустья катит баба на этой брыкушке, про которую уже успели забыть со времен войны?