Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Упаси господь! Типун тебе на язык, Йотаута.

— А как Багджюс? Полыхнуло пламя изо рта, и крышка.

— Нашел с кем сравнивать. Тот-то ведь был последний пропойца, в одиночку лакал, а мой обязательно в компании. Да и Багджюс, если б один тогда не пил, по сей день бы жил. Когда такое случается, когда голубой огонек покажется, надо прямо в глотку помочиться, сразу погаснет.

— Болтают.

— Я-то знаю, не думай. У моего как-то… У тебя дело к нему есть?

— Да как тут сказать… — теряется Каролис, щупая карман с мешком.

— Да ты говори, говори, Йотаута.

— Понимаешь, просьба у меня такая…

— Давай в дом зайдем, Йотаута. Зайдем все-таки.

— Нет, я только спросить хочу. Ржи у вас нету?

— Ржи?

— Совсем немного. Хоть бы полпуда. А если муки ржаной, то еще лучше.

— Ржаной муки? А на что тебе она понадобилась?

— Очень надо.

— Надо, говоришь?

— Надо.

— Да разве ты не знаешь, что теперь ржи никто на сотках не сеет?

— Твой-то сеял, я видел.

— Ах, Йотаута, ты все видишь, как и когда-то. Самогон гнать будешь, ржаного захотелось? — оживают глаза женщины.

Каролис никогда в жизни этой отравы не гнал и теперь не собирается, но вдруг решает: так будет надежнее — и прижимает палец к губам.

— Только тсс, чтоб не было лишних разговоров. Хотелось бы бутылочку первача. Во как нужно.

Женщина хихикает, ей нравится, что поймала на таком деле Каролиса Йотауту, который всю жизнь прикидывался святым.

— А если я тебе бутылочку готовой найду?

— Нет, нет, я сам, сам хочу.

Женщина вздыхает, разводит руками, бросает взгляд на пустую дорогу, хихикает.

— Да что мне с тобой делать, Йотаута? Раз уж дело такое, разве бросишь человека в беде. Есть во что?

В открытую дверь сеней Каролис видит, как жена Швебелдокаса взбирается на чердак. Вот и хорошо, потирает он руки, но его ребячья радость тут же исчезает, как выскользнувший из рук стакан воды у жаждущего, рассыпается вдребезги, и становится уныло, пусто. Свесив руки, отходит в сторону, присаживается на старую тракторную покрышку. Поднимает глаза и смотрит прямо перед собой, видит угол сада, старую потрескавшуюся яблоню и вишенник. Смотрит на вишенник, потирает ладонями колени, сжимает их пальцами до боли, но боли не чувствует.

— Принимай, Йотаута!

Каролис не может оторвать глаз от вишенника.

— Ты слышишь, Йотаута, принимай мешок.

«Встать да пойти в сени», — прикидывает он в мыслях, но сидит не шелохнувшись, как с петлей на шее… И опять, и опять…

— Зову, зову, а он…

Женщина волочит по земле неполный мешок, ставит у ног Каролиса на лужайку, хлопает руками по юбке, стряхивая муку.

— Только никому в деревне ни гугу, — предупреждает. — Даже моему. Он-то все еще гонит, скажу я тебе, потому и рожь сеет. Но с этих нескольких соток лишь для отвода глаз молотит. Достает и не столько еще…

— Послушай, соседка, — прерывает Каролис, наконец посмотрев на нее. — Тогда, давным-давно… когда я еще… в тот последний вечер к вам заходил. Был уже поздний вечер…

— Ты моего из-за семян прижал, хорошо помню.

— Рассказывал он тебе?

— Я сама слышала.

— Ты тогда лежала на кровати. Ты спала.

Женщина садится рядом на ту же самую твердую покрышку, поправляет платок, громко дышит.

— Сейчас уже не те времена, можем и поговорить. Не спала я, Каролис.

— А почему твой муж так?.. Он меня вытолкал в дверь. Просто вот так выталкивал…

— Скажу… В тот вечер должны были прийти за самогонкой эти… из леса. Моему приказывали, и он для них гнал иногда. Не без греха он, тебе одному говорю, хотя кто в те времена не грешил. Разве нам хотелось, чтобы эти застали тебя у нас в избе?

Опираясь на руки, Каролис с трудом встает, его взгляд снова устремлен на вишенник.

— Вот на язык подвернулось, и сказала. Стоит ли поминать то, что быльем поросло?

— Живо еще, живо, — говорит Каролис.

— Что живо? — пугается женщина.

— Все живо, соседка.

— Говоришь, а понять нельзя. Хотя ты всегда такой был, может, потому я в тебя и втюрилась когда-то, только ты на меня и краем глаза не смотрел. Где уж, батрачка Банислаускаса! Тебе жена нужна была с хозяйством. Погоди, Каролис, ты же муку забыл.

Каролис останавливается. Ему хочется уйти, побыстрей удалиться от этого дома, не оборачиваясь, но что он скажет матери? Наконец, при чем тут ржаная мука? Она даже не из рук Швебелдокаса. Его жена насыпала, принесла и поставила. Неси, Каролис. Бери и уноси.

Теплая, нагретая солнцем мука будто прямо из-под жерновов. Каролис берет эти полмешка под мышку, смотрит на женщину: отчего же лицо ее растерянно и печально?

— Вот, Каролис, — женщина качает головой, отщипывает зеленую, словно рута, верхушку полыни, — видишь, как получается: и по сей день могли с тобой жить, ан нет, женился на дохленькой…

Как мы спешим посыпать чужую рану солью: раз мне больно, то пускай и другой корчится от боли. Откуда такой страшный расчет у человека — чтоб только мне не было тяжелее, чем соседу?! И чтоб только соседу лучше не было, чем мне. Глянь-ка, ему везет, скотина у него жирнее, хлеба буйнее, жена его бойчее, а дети камень за пазухой не носят. И Каин поднимает руку на брата своего Авеля. Почему так, почему?

Каролис в страхе думает, что в каждом человеке сидит Каин, а если словами Пятраса Крувялиса, то черт, и спешит через пастбище, бежит ссутулясь, чтоб еще одно острое слово не ударило камнем — ведь не выдержит, рухнет посреди поля. Но хуторок Швебелдокаса отдаляется, он уже далеко позади. Оглянулся бы через плечо — не стоит ли перед избой эта женщина, но отошел еще недалеко, вот когда будет за этими ольхами, тогда… Нет, нет, и тогда он не обернется, никогда в ту сторону не посмотрит, Каролис в этом не сомневается. И все не укладывается у него в голове, как женщина могла сказать такое: женился на дохленькой. Разве Каролис такую искал? Что Юлия не была такой задиристой, как другие девушки деревни, он это сам видел. И на уборке ржи она не шла первой, и на молотьбе с парнями в скирдах не возилась, да и мешки на спине не таскала. Даже посреди танца говорила: «Давай передохнем». Парни потешались над ней, иногда даже зло подзуживали, а Юлия не умела отбрить, только виновато улыбалась, и Каролис пожалел ее. Заступился за Юлию, защитил, а раз уж так — парни прикусили языки, хотя за спиной пустили слушок: Каролис Йотаута к этой молчунье по ночам повадился. Ах так, услышал Каролис и бросил всем в лицо: она будет моей!

Неужели ты женился на Юлии только из жалости и упрямства? А где была любовь? Думал ли ты тогда о любви? Будем жить, сказал. Жалеючи с ней жил?.. Полный жалости вернулся из далеких краев домой, не зная, что придется сказать Юлии.

Майским днем выбрался из автобуса и от шоссе направился по полям, держа в руке чемоданчик с гостинцами для матери, Юлии и обеих дочек, которые наверняка уже стали барышнями. Шел по опушке соснового бора по изъезженной дороге. Еще три километра, прикинул в мыслях Каролис. Три тысячи километров, казалось, одолеть легче, чем эти последние три километра. Быстрее, быстрее, быстрее… Сияло жаркое солнце, серела засеянная пашня, где-то рычали тракторы. Конечно, все теперь по-другому, ведь столько лет отсутствовал. Не только межи распаханы, но и Жидгире, глянь, бульдозеры подчищают, по лугам протянулись канавы, издалека видна свежая земля. Ах, ах, Каролис, без тебя все делают, без тебя…