Н. Кальма - Возможно, их зовут иначе…

— А! И Карвальо тут, и Жозе, и сеньора Беатриче, — узнавал он приятелей. — А старый Карвальо ничуть не меняется. Все такой же и с той же черной трубочкой.

— А почему я должен измениться? — отозвался лохматый и седой гигант в рваном рыбацком плаще. — Я не стал ни герцогом, ни миллионером. Как был нищим рыбаком, так им и остался…

— Не вижу я только моей красотки Карлотты, — продолжал Антонио. — Неужто она не знает, что я приехал?

— Э, твоя красотка уже не твоя, — отозвался насмешливый голос. — Она теперь важная стала. Нанялась в служанки к самому коменданту крепости. И теперь уж не надейся погулять с ней в воскресный день, Антонио!

— А почему? — нахмурился Антонио. — Почему я не должен надеяться?

В толпе засмеялись.

— А потому, что Карлотта теперь гуляет с солдатами из Форталезы, — отвечало сразу несколько голосов. — Там есть один хорошенький солдатик…

— Вот как?! Ну, это мы еще посмотрим! Вот дайте срок, я с этим солдатом поговорю! — грозно пообещал Антонио. Брови его сдвигались все сердитее. Но тот, кто внимательно вгляделся бы в него, вдруг обнаружил бы: Антонио чертовски рад чему-то.

— Стой, кто идет?!

Часовой вскинул автомат, прицелился в длинную темную фигуру на стене.

— Святая мадонна, да это просто фонарный столб!

Ветер раскачивает фонарь, и от этого чудится, что темная длинная тень шевелится и надвигается на тебя. Вот что делают с человеком эта проклятая погода и это трижды — нет, четырежды проклятое место! С ума можно здесь сойти! Недаром пришлось перевести отсюда нескольких солдат: они совсем свихнулись, и ставить их на пост никто не решался. Стоишь в сторожевой башне на пятнадцатиметровой высоте, внизу беснуется, перемалывает гигантские камни океан, ветер воет, как голодный волк — так, что у всякого начинает щемить сердце, и кажется, что не косые струи я летят в лицо, а это собственные твои слезы.

Мертвенный свет прожектора еле пробивает толщу ливня, вырывает из тьмы то накатывающие на стену валы, то сверкающую полосу пены у скал, то угрюмые тюремные здания.

Часовой старается повернуться спиной к ветру, но ветер налетает со всех сторон, забирается под плащ, знобит и студит тело.

Ах, не повезло солдату, не повезло! Правда, говорят, что служить здесь все-таки лучше, чем сражаться в колониях, где солдаты гибнут и от пуль и от лихорадки, но сегодня, в этот холод, все отдал бы за луч солнца.

— Вот так проклятая погода! Вот так проклятое место! — повторяет часовой вслух, благо никто не может слышать: до смены еще не скоро, а ближайший пост находится метрах в тридцати на той же тюремной стене.

Часового зовут Афонзо Пулидо. Он простой крестьянский парень из северных провинций. Там, на севере, осталась его семья — семеро младших братьев и сестер и старая мать. Еще осталась полуразвалившаяся хижина с крохотными незастекленными оконцами и земляным полом да две ложки на восьмерых. И клочок земли, на котором мать растит бобы и картофель.

Но клочок земли Афонзо лежит рядом с землями богатого сеньора помещика. И вот два дня назад пришло письмо: мать писала Афонзо — своему старшему, что сеньор отнимает у них землю.

Ревет океан, но сейчас Афонзо его уже не слышит. Льет ледяной дождь, но сейчас Афонзо его не замечает. Гнев оглушает его сильнее, чем океан. Обида леденит его сердце пронзительнее, чем зимний ливень.

— Эй, Афонзо! Нет ли огоньку? — окликает часового тихий голос.

Афонзо стремительно оборачивается. Это Каскао — второй часовой, его сосед по стене.

— Ты что, спятил?! — набрасывается на него Афонзо. — Не знаешь, что ли, что курить и отлучаться с поста запрещено?! А вдруг явится капрал! Хочешь, чтоб тебя посадили или угнали куда-нибудь?!

— Э, все равно, хуже, чем здесь, не будет, — отмахивается Каскао. Замерзшей рукой он берет у товарища спички и под плащом кое-как зажигает сигарету. На секунду Афонзо видит лицо Каскао, сплошь залитое дождем, точно слезами. Каскао тоже очень молод, он ровесник Афонзо, и тоже родом из самой бедной провинции. Афонзо знает: у отца Каскао только и есть имущества, что несколько ветвей орехового дерева, которые он получил в наследство. А братья Каскао — рабочие, и Каскао говорил, что живут они не лучше свиней: три месяца в году питаются желудями, а в остальное время чем попало. И работа у них бывает тоже только три месяца в году.

— У нас так голодно, что даже ласточка, пролетая над нами, должна нести с собой корм, чтобы не погибнуть, — часто повторяет он с горечью.

Но самому Каскао все-таки удалось окончить четыре класса школы, он читает газеты и потихоньку рассказывает Афонзо о том, что делается в мире.

— Хуже, чем здесь, быть не может, — повторяет он, затягиваясь сигаретой.

— А вдруг, пока ты здесь стоишь да болтаешь, кто-нибудь возьмет да и сбежит из тюрьмы, — стращает его Афонзо.

В ответ Каскао что-то бормочет.

— Что ты говоришь? — переспрашивает Афонзо.

— Говорю: будет неплохо, если хоть один хороший человек выйдет на свободу.

— Да ты что?! — ужасается Афонзо. — Ты подумай, что ты порешь! Убежит важный государственный преступник, а по-твоему — это неплохо?!

Каскао смотрит на товарища и снова машет рукой.

— Эх, Афонзо Пулидо, совсем ты темный, — говорит он. — Ничего-то ты не знаешь. Неужели ты и вправду думаешь, что здесь в тюрьме сидят преступники!

И, поминутно озираясь, прислушиваясь, не идет ли капрал, Каскао торопливо рассказывает Афонзо все, что знает о тюрьме Форталеза. Нет, не преступники и не убийцы находятся в этой страшной каторжной тюрьме. В каменной громаде, в глухих, тесных камерах заперты те, кого больше всех на свете боится тиран — правитель страны. Здесь он навсегда хоронит защитников народа, тех, кто хочет свергнуть его и его правительство.

— Как! Значит, здесь политическая тюрьма? И мы караулим коммунистов?! — лепечет потрясенный Афонзо.

— Э, парень! так ты, значит, не такой серый, как я думал, — хлопает его по плечу Каскао. — Тебе, значит, уже кто-то прочистил мозги?

— Наш кузнец в деревне, дядя Гомец, мне кое-что рассказывал, — шепчет Афонзо. — Его у нас считают коммунистом. Он мне рассказывал даже о русских. О том, как у них давно всем владеет народ. О тамошних снегах и морозах.

— Ну, снега-то не мешают русским быть счастливыми, — говорит сквозь зубы Каскао. — Я бы, пожалуй, хотел, чтобы у нас были сугробы хоть до самого неба, лишь бы народ, как там, был хозяином своей страны.

— А ты? Ты… тоже коммунист? — Афонзо с напряжением ждет ответа.