Н. Кальма - Возможно, их зовут иначе…

Бранко лихорадочно, но так, чтобы не заметил тюремщик, перелистывает библию. Скоро звонок, конец обеденного часа, когда им разрешено встречаться. Их всех снова разведут по камерам. А Бранко совершенно необходимо увидеть ту страницу, которую читал Большой Себастьян.

— Сержант Ламбрино, вы помните в библии историю Иова? — раздается вдруг голос Себастьяна.

Ламбрино напускает на себя самый свирепый вид. Он не помнит историю Иова.

— Вы что? Первый день в крепости? — спрашивает он. — Не знаете, что ли, что всякие посторонние разговоры запрещены?

Себастьян пожимает плечами. Больше он не задает «посторонних» вопросов. Но Бранко этого вполне достаточно. Он уже нашел историю Иова в библии, нашел и чуть примятый край страницы. Здесь!

Он близоруко склоняется над мелкой печатью. Очки отобрало тюремное начальство. Начальство боится: а вдруг заключенный, приговоренный к пожизненному заключению, захочет сам укоротить срок и прежде времени перережет себе вены или повесится. Вот и отбирают все опасные предметы, как, например, очки и подтяжки.

Ага, вот они, еле заметные простым глазом черточки, сделанные ногтем. Бранко наклоняется еще ниже. Как видно, история Иова его бесконечно увлекает. Он читает отчеркнутые ногтем буквы.

— Хло-ро-форм по-лу-чен. На про-сты-нях за-мочи-те узлы…

Сердце Бранко начинает биться так сильно, что он косится на тюремщика: вдруг услышит!

В эту минуту резкий звонок разносится по всему зданию внутренней тюрьмы.

— По камерам! — командует Ламбрино.

Бранко смотрит на Большого Себастьяна и прикрывает веки.

Все будет передано товарищам.

Камера была оборудована по последнему слову тюремной техники. Окна за двойными решетками. Выдвигающиеся койки и столы, водопровод, канализация, автоматические замки в дверях — глухих, толстых, с металлическим покрытием, как двери несгораемых сейфов. Еще бы: здесь, в этих камерах, фашистское правительство прятало своих самых опасных противников.

Узник выдвинул стерильно чистую, но жесткую койку и прилег, устало разбросав руки. Нелегко давалась Большому Себастьяну его выдержка, его внешнее спокойствие. Как должен был он тренировать свою волю, свое самообладание! Но он твердо знал, что нужен партии, нужен народу, не смеет слабеть, не смеет сдаваться. А ведь кое-кто из товарищей не выдержал. Один умер через восемь месяцев строгой изоляции. Другой, когда ему запретили читать, писать и разговаривать, через десять месяцев сошел с ума, третьего вынуждены были перевести в другую тюрьму.

Узник хочет прикрыть глаза рукавом. Может, удастся забыться хоть немного, уснуть. Нечаянно взгляд его падает на аккуратную круглую заплатку там, где прохудился рукав. Нет, это, конечно, не его работа. Никогда бы ему не зачинить так красиво. Это делали женские руки. Руки матери.

И вдруг память несет его далеко-далеко отсюда, от этих голых стен, в тот дом, где прошло его детство.

…Это был простой деревенский дом, беленый, с крохотными оконцами и земляным полом. Мать по нескольку раз на дню мела этот пол и все сетовала, что в доме не так чисто, как бы ей хотелось. Ей, горожанке, было трудно привыкнуть к жизни в деревне, но она мужественно приучала себя и к зною, и к ветру, и к бедному жилищу, и к тому, что ей, обладавшей таким чудесным голосом, здесь, в деревне, негде было учиться петь. А ведь она училась в столичной консерватории и уехала в деревню только потому, что этого хотел ее муж — отец Большого Себастьяна.

Отец Большого Себастьяна был талантливейшим хирургом, таким, о которых говорят, что им даны руки волшебников. Он уже становился знаменитостью, о нем писали газеты, он мог, если бы захотел, получить кафедру в университете, стать домашним врачом самых богатых пациентов. Но это его не прельщало. С самой ранней юности он мечтал помогать своему народу, уйти в самую гущу и там врачевать тех, кто в нем так нуждался.

— Богачи легко найдут себе других врачей, а университет — лектора, — сказал он тем, кто уговаривал его добиться славы и богатства. — А в деревне я, может быть, стану самым нужным человеком. — И уехал в далекую провинцию, взяв с собой молодую жену.

Отец был прав: кругом на многие десятки километров не было ни врачей, ни аптек. Люди лечились у знахарей какими-то припарками и травами. А болели здесь много и часто: от недоедания, от тяжкого труда, от зноя, от укусов змей и вредных насекомых. Кругом насколько хватает глаз простирались плантации пробкового дерева, принадлежащие помещику Пинхейро.

Жозе Пинхейро — высокого костистого старика с дубленым коричневым лицом боялись в деревне все: и взрослые и дети. Еще бы: Пинхейро владел всей здешней землей и всеми ее плодами, он был хозяином всех быков, — коров и овец, на него работали почти все люди. И маленьким друзьям Себастьяна — детям тех, кто работал на помещика, казалось, что и само солнце принадлежит Пинхейро.

Любимым товарищем десятилетнего Себастьяна был подпасок Альфредо — малорослый, тощий мальчуган с обезьяньим смышленым личиком, выглядывавшим из-под рваной соломенной шляпы. Альфредо послали помогать рабочим клеймить быков. Это было трудное и опасное дело, требовавшее даже от взрослых большой силы и ловкости. Надо было поймать одичавшего на дальних пастбищах быка, пригнать в специальный загон, повалить, связать ему ноги и голову, и, пока двое держали его, третий прикладывал к задней ноге быка раскаленное клеймо хозяина Пинхейро. И вот однажды бык вырвался и, озверев от боли, проткнул рогом маленького Альфредо.

Вся деревня сбежалась к загону. Себастьян как сейчас видит пыльную, вытоптанную ногами быков и людей площадку позади фермы. Жалкий маленький комочек в пропитавшейся кровью, рваной рубашонке — все, что осталось от Альфредо.

Толпа молча расступилась перед старым хмурым хозяином. Пинхейро глянул сквозь косматые брови, сказал:

— Приберите его. Он сам виноват. Неловкий был, неуклюжий парень.

И швырнул рыдающей матери Альфредо какую-то мелочь.

Какой нестерпимой ненавистью к хозяину загорелось сердце Себастьяна! Кажется, тогда же он поклялся всю свою жизнь бороться с такими, как Пинхейро.

Мать — мягкая, добрая — испугалась ожесточения, выросшего в сыне, а отец как будто был даже доволен. Ведь он требовал, чтобы сыну с самого раннего детства внушали: на свете живут богатые и бедные, богачи всегда притесняют бедняков, а потому надо защищать тех, кто обижен.

«Нужно, чтобы мальчик с молоком матери всосал эти понятия, — повторял он часто. — Я хочу, чтоб мой сын все понимал, чтобы у него было мужественное чистое сердце и чтобы это сердце принадлежало народу».