Анатолий Галиев - Расколотое небо

Слушая его, Черкизов начинал понимать, что с приездом этого человека его звание командира авиаотряда приобретает весьма зыбкие очертания и что ничего теперь не произойдет без этого вежливого молодого господина.

Переводчик гнусавил, мыча, хватался за щеку, его сверлила зубная боль. Лоуфорд, поморщившись, осведомился, нет ли более способного к работе переводчика?

— Тащи своего Тубеншляка! — приказал Черкизову Ер-Назаров.

В поселке барона не нашли. Черкизов, сердясь, поехал на станцию.

У эшелона толпился весь состав отряда, гомоня, сгружали рифленку, спускали ящик с личным аппаратом сэра Генри. Русские офицеры сидели под стеной на солнышке, курили, поглядывали, как стараются солдаты из охраны и мотористы. Тубеншляка среди офицеров не было.

— Это что ж, нас на помойку, Виктор Николаич? — обиженно спросил штабс-капитан Марвин.

— Все будет хорошо! — ответил Черкизов. — Притремся.

В поселке Черкизов подъехал к хате, где квартировал Тубеншляк, еще раз проверить, может, все-таки дома? В хате его не было, но за сараем что-то голубело. Черкизов прошел за сарай и увидел барона. Митя спал на кипе соломы, похрапывая. В ногах его стояла початая четверть мутного самогона и стакан.

Черкизов растолкал барона и, когда тот прозевался, объяснил, что его ждут.

— Тенк’ю, вери матч, вандерфул и вообще «Правь, Британия, морями!» — заорал Митя. — Спасибо моей гувернантке мисс Смит, что обучила аз грешного британским словесам… Гип-гип, ура!

— Ты чего это? — рассердился Черкизов.

— А то, что вы у меня теперь, господин подполковник, в кулачке! — сказал Митя злорадно. — А как не захочу переводить или переведу не так?

— Зачем, барон?

— Ладно, ладно, Витюша… — сказал Тубеншляк. — Я тебе, ты мне. Начнется заваруха, ты уж меня, сэр, побереги. И во всякие дерьмовые полеты не назначай. Я теперь твой язык.

— Уже торгуешься?

— Что поделаешь? — пожал плечами барон.

Когда он сполоснул опухшее лицо и привел себя в порядок, Черкизов повел его к Лоуфорду, тревожась, как Тубеншляк справится с порученным ему делом. Но услышав бойкую Митину скороговорку, увидев, как оживился Лоуфорд, облегченно вздохнул.

Шеф-пайлот приказал немедленно начать сборку его личного «эс-и-файфа», назначил на завтра проверочные полеты.

— С тебя начнет, — сказал злорадно Черкизову барон.

Далеко за полночь, когда при свете костров солдаты еще собирали британцам барак из рифленки, а сами «пайлоты» спали, ублаженные сытной едой, в домах, Черкизов пришел в хату к Тубеншляку.

Митя сидел томный и усталый, отпаивался рассолом.

— Пришел разнюхивать, Витюша? — осведомился он.

— Кто он, этот Лоуфорд? — суховато спросил Черкизов.

— Сэр Генри? — переспросил Митя задумчиво. — Тут, Витюша, с одного раза не разберешься. Сам-то он неразговорчив, но коллеги, что знают, выболтали. Пилот прекрасный. Имеет орден Британской империи. Рекордист, летал на дальность, на высоту. Воевал с немцами во Франции. Сбивал. Его тоже сбивали. В общем, калач тертый… Не смотри, что молодой.

— Что молодой, это хорошо… — сказал Черкизов.

— А ты обратил внимание, что за мотор стоит на его «эс-и-файфе»? — спросил усмешливо Тубеншляк.

— Нет…

— А ты обрати! — посоветовал Митя. — Там на моторе три буковки нарезаны «DDL». Что означает «Дональд Дэвид Лоуфорд». Ладно, не таращь глаза, все одно без меня не поймешь. Это его папаши позывные. У них семейный заводик по производству авиационных моторов. Конечно, не «роллс-ройс», не «сальмсон», дело, видно, только разворачивается, но мотор мощный, зверь. И на остальных машинах тоже моторы заменены на такие же… Так что, Виктор Николаич, он, по-моему, сюда прибыл как на испытательный полигон, товар своего папаши проверить в деле, рекламку провернуть. У них там моторист один есть, из Бирмингема, так он моего самогону хлебнул и разоткровенничался. Между фирмами спор был большой, какие моторы нам поставлять, пока он выиграл…

— Ну что ж… — сказал Черкизов. — Деловые люди. Это хорошо.

— А я разве против? — вяло зевнул Тубеншляк. — Не все одно, на чьих движках летать — лишь бы большевичкам по печенкам наподдать.

Даша Щепкина проснулась еще до света, кинулась к столу, глянула на койку: так и есть, Даня уже ушел, аккуратно застелив койку серым солдатским одеялом. На столе в кастрюльке стояла нетронутая каша: не завтракал, оставил еду для младших.

Даша сердито нахмурилась, вздохнула тяжко: «Ох, господи! Совсем себя изведет!»

Чудно как-то: то ли есть брат, то ли нет. Поднимается еще затемно, уходит на свое аэродромное поле, возвращается тоже среди ночи, приходит на цыпочках, чтобы не будить детвору, молча потреплет Дашу по голове, скажет два-три слова и падает, засыпая на ходу, подкошенный усталостью, худой, в черных пятнах машинного масла, с руками, разбитыми в кровь работой. Все мастерит что-то.

Вот и сегодня среди ночи встал, вышел во двор, чтобы не будить девчонок и младшего братана, что-то пилил, стучал молотком…

Даша засветила каганец, сняла с полки толстый том энциклопедического словаря на букву «В», стала читать, шевеля губами: Даня сказал, чтобы больше читала, надо быть образованной. Книги в доме, где поселили щепкинских ребят по приезде в Астрахань, были, дом принадлежал ранее какому-то недобитому буржую, владельцу бондарной мастерской, которого выселили за зловредность из города.

Хороший дом, чистый. И грядки Даша уже вскопала в палисаднике, надо посадить редиску, лук, чтобы младшие не только кашу да воблу ели. Заботы…

Над кладбищем близ аэродрома стелился рассветный туман. Из него торчали кресты. Веселый пташий щебет стих, птицы прислушались к звонкой пулеметной очереди. Снова твердо застучало, словно швейная машина. Из дачки на аэродроме, неумытые, выскакивали красвоенлеты.

— Что? Где? Кто?

Бежали на кладбище, останавливались, удивленные.

Свентицкий высокомерно дергал за веревку. Подвешенная на тросах широкая доска раскачивалась под свежеошкуренными столбами. Вчера Щепкин упросил плотников, которые ладили сараи на краю поля под ангары, секретно (боялся, что не выйдет) поставить на кладбище четыре столба наподобие качелей. Теперь сидел под столбами верхом на доске за пулеметом «льюис» с магазинной тарелкой на сорок семь патронов и вертлюгом.

Метрах в ста располагался гранитный памятник комодного вида с пухлощеким ангелочком на верхушке. Под камнем навеки покоился купец первой гильдии Битюгов, волей божией померший лет тридцать тому назад. Родичей, видно, у раба божия не осталось, потому что памятник оброс мхом и всякой дрянью, покосился.

К памятнику Щепкин приспособил, вырезав из фанеры, некий силуэт, долженствующий означать вражеский аппарат.