Анатолий Галиев - Расколотое небо

Он кривил рот в ухмылке, но глаза его были непривычно серьезными.

— А в чем твоя вина? — сказал Щепкин. — При революциях ты в России не был… Ну, сын… Ну, офицер! И все?

— Была бы голова, а вина найдется, — сказал Свентицкий. — Я ведь, мон шер, твоим друзьям клятв давать не буду, что за них жизнь положу. Я никому клятв не давал. Даже самому себе. Однако, ежели замолвишь словечко, с тобой останусь. Сапоги там чистить, самовар ставить, за «мерзавчиком» сбегать. Я способный, научусь…

— Заткнись! — тихо свирепел Щепкин.

— Смех смехом, — опустил голову Свентицкий. — А ведь и вправду, что со мной будет?

— А вот это уж, Ленька, тебе самому решать… — сказал Щепкин. — Или с ними, или с нами.

— А если я желаю сам по себе? — возразил Свентицкий.

Открылась дверь. Санитар внес узел, в нем были их комбинезоны, ботинки, краги. Отдельно бросил на стол стираные гимнастерки, галифе, спрессованные глажкой в плотный пакет.

— Одевайте одежу!

Комбинезоны они надевать не стали. Гимнастерки, видно, парили, от них резко пахло карболкой, плохим мылом, рукава заскорузли, слиплись. Не хватало и многих пуговиц.

— Обычно они расстреливают на рассвете… Под рокот барабанов, — бормотал Свентицкий, одеваясь. — Но для меня, вероятно, будет сделано исключение?

Когда оделись, санитар мотнул головой:

— Идите вниз… В канцелярию…

Сам за ними не пошел, распахнул окно, с улицы ворвался воробьиный писк.

Молочков встретил их в канцелярии, оглядел придирчиво, сказал:

— Ну и видик у вас…

Во дворе ждал потрепанный, покрытый весенней грязью «паккард» с выбитыми фарами и мятыми сиденьями, из которых лезла вата.

Шофер в кожаной куртке дремал, привалившись к рулю.

Они уселись втроем на сиденье сзади, шофер надавил грушу сигнала, выехали из ворот лазарета.

Хмельной, теплый воздух кружил голову Щепкину. Запах распаренной мартовским южным солнцем, влажной после недавнего дождя земли ударил, как кнутом. Синева опрокинулась над крышами невысоких окраинных домиков города, белая стайка голубей металась над головою… Ах черт! Хорошо! Они жадными глотками пили воздух, вертели головою, успевая заметить то, что уже стало для них непривычным: по деревянному тротуару идет женщина в белой косынке, вышагивает, подоткнув подол, чтобы не замараться в жирной грязи; у косой афишной тумбы уткнулись в розовый лист какого-то приказа по Астраханскому гарнизону два плотных мужичка в мочальных картузах, испуганно покосились на автомобиль, сняли картузы, поклонились; жеребенок, глядевший в лужу, услышав рокот мотора, вздернул пушистую метелку хвоста, отскочил, взбив брызги, но недалеко — косил глазом на автомобиль: и страшно, и интересно. Мелькали распахнутые ставни, женщины мыли окна, стоя на подоконниках, под мостом над протокой грохнуло, улетая, эхо; открылась и убежала за дома плоская, серая, покрытая белыми полосами пены Волга.

Заголосил где-то близко за домами паровоз, тут же распахнулось огромное окраинное пространство с полоской редких тополей по горизонту, могильными памятниками, оградками; дорога пошла нырять по выбоинам, «паккард» полз, переваливаясь, скрипел, брызгал грязью. Кладбище было большим и беспорядочным, могилы разбегались, как испуганные, от небольшой кирпичной часовенки, стоявшей в самой гуще. Хилые деревца мотались под ветром.

Свентицкий покосился на Молочкова, сказал:

— Так я и думал. Месье, вы не напишете от моего имени папе? Я не хочу, чтобы наш фамильный саратовский склеп был лишен моего праха. Его же батенька из гранита отгрохал… Уральского… На вечные времена.

— Вы знаете, шутите, да не очень, — неприязненно покосился Молочков. — От ваших шуточек знаете чем пахнет?

«Паккард» обогнул кладбище, и стало видно поле, песчаное, покрытое редкой ржавой травкой. На краю его был железнодорожный тупик. Там стояло несколько бурых теплушек. Близ поля, в гуще небольшого сада (деревья, еще голые, просвечивали насквозь), виднелось деревянное двухэтажное здание с башенками и колоннами, множеством окон и крылец, похожее на дачу какого-нибудь разбогатевшего на осетрах местного купчины. Над зданием полоскался вылинявший красный флажок, чуть выше него, на мачте, пузырился полосатый «колдун» — метеорологическая колбаса из полотна, непременный знак каждого приличного аэродромного поля.

На поле — Щепкин даже привстал от радости — парусила под ветром огромная авиационная палатка, вся в заплатах, временный ангар для укрытия и обслуживания аппаратов — вещь знакомая. А на самом поле были видны машины.

Солидный и большой «Фарман-30», «тридцаточка», как его называли, стоял полувыкаченный из авиапалатки. Чуть в стороне была видна двухместная машина неизвестной марки. Впоследствии Щепкин узнал, что это настоящий гибрид: фюзеляж от «лебедя», шасси с «анасаля», мотор с «сопвича». Остальные пилоты называли машину «бутербродом», но хозяин ее, Кондратюк, упрямо именовал «сопвичем». Сейчас на плоскостях этого мощного сооружения мотористы подновляли звезды…

Звонкий, тугой гул, знакомый до боли, с ясным металлическим призвуком, который дает только ротативный мощный мотор «гном», вращающий под капотом бешено цилиндры вокруг неподвижного вала, шел от одноместного истребителя «ньюпора». Тупорылый, с короткими, похожими на плавники крыльями и скошенным изящным хвостовым оперением, он катился по полю, подпрыгивая на толстых пневматических шинах. Над кабиной виднелась кожаная голова авиатора, он пробовал, видно, мотор, гоняя его на разных режимах. Поле исполосовали влажные треки от колес.

Ясно было, что «ньюпор» недавно ремонтировали, на плоскости сверху ярко блестел жестяный бензиновый бачок, его не успели закрасить. Зато капот рдел от алой эмали. «Ньюпор» выглядел кокетливо и ухоженно…

На звезды здесь краски не жалели, они выглядели празднично, огромные и маленькие украшали и плоскости и фюзеляжи.

Одним взглядом жадно охватил Щепкин аэродром, успел заметить груду бочек в стороне, охраняемую часовым, плотников на двух новых сараях, брезент, расстеленный на земле, на котором оружейники собирали «льюис» на высоких тонких ножках, успел вдохнуть тот неповторимый аромат аэродрома, ту смесь запахов бензина, подгорелой касторки, лака, резины, которая волнует каждого человека, имеющего отношение к авиации, как «паккард» подкатил к даче и Молочков сказал:

— Слезай, приехали…

Они поднялись на второй этаж, в комнату, окна которой «фонарем» выходили на поле. За столом сидел аккуратный небольшой человечек с задумчивыми голубыми глазами, бритый наголо, за ворот заткнута салфетка, ножом и вилкой красиво ел ломтики хлеба, макая их в тарелку с подсоленным — крупинки соли не успели расе таять — растительным маслом. Вид у него был довольный, словно наслаждался по меньшей мере осетриной.