Анатолий Галиев - Расколотое небо

Предметом для раздражения Леона был рыбий жир, который приказано было пить ежедневно. Огромная бутыль стояла на подоконнике, мутно просвечивала. Жир согревало сквозь немытые стекла горячее мартовское солнце. Леон отхлебнул жир прямо из бутыли, выругался…

Мосластый, здоровенный, он и в их трудном бегстве оказался физически сильнее. Пал под Щепкиным загнанный, задохнувшийся от жажды конь — Леон заставил его ехать на своем. Вышла еда — не задумываясь, свалил свою лошадь выстрелом из парабеллума в ухо, разделал часть туши ножом; насадил на ивовый прут мясо, обуглил его на костре, заставил есть.

Ветер мел по степи мелкий, как пудра, песок, жег глаза. На оледенелой унылой земле песок лежал как неподвижные низкие волны, от однообразия, безлюдности, монотонного свиста ветра гудела голова. Они держали один курс: на восток. Взяли конины, сколько смогли, пошли пешком дальше. Свентицкий шел сзади, гулко и хрипло, не переставая, ругался. Сначала Щепкин слушал его ругань с интересом. Из нее выходило, что он, Щепкин, есть полный сопляк и истерик, топор в проруби, прореха в среде славного российского авиационного сословия. Леонид проклинал его не переставая, нажимая только на то, что, не будь он его другом и товарищем по проклятой гимназии — пальцем бы он, Свентицкий, не шевельнул и шагу бы не сделал для спасения сего идиота, кретина, микроцефала, юродивого… Болтаться бы ему, Щепкину, в намыленной петле за покушение на слугу отчизны, коий, ясное дело, уже закопан в мать сыру землю с расколотым черепом.

Щепкин не выдержал:

— Слушай… Тогда зачем ты со мной идешь?

— Я не иду с тобой, — сказал Свентицкий. — Я тебя, дурака, веду. Не мог смыться без сокрушения черкизовского черепа? Сказал бы. Проводил бы я тебя как человека! А теперь что? Куда я-то пру? На расстрел? Ты-то, оказывается, к своим… А я-то, хрен нерасцветший?

— Ну и остался бы…

— Дурак! Когда он за шпалер схватился и на тебя полез — я его тоже двинул! Инстинктивно: не выношу, когда тебя бьют, мон шер…

Он смотрел грустно, моргая воспаленными веками, в сизой щетине застрял песок.

На шестой день, когда еле волокли налитые свинцом растертые ноги, наткнулись на калмыцкую юрту. Она оказалась брошенной. Из-под драных кошм, как ребра, просвечивал плетенный из ивняка остов. В — юрте, занесенной снегом, нашли ржавый котел, впервые сварили похлебку, заночевали. А утром Щепкин не мог подняться. Ему было жарко и хорошо. Он заболевал.

Дальнейшее помнилось смутно.

В памяти осталось только мерное качание, плывущая земля и боль от веревок, которыми его привязывал кто-то к высокому верблюжьему седлу.

Очнулся он уже в Астрахани, вот здесь, на этой ржавой койке.

Свентицкий, выпив рыбий жир, поглядел на Щепкина:

— Ржешь?

Он подошел к окну, оперся руками о подоконник, несколько раз отжался.

Мускулы, как веревки, вздувались на руках.

— Значит, уже здоров! Кормежки бы побольше! Может, попросишь у своих идейных друзей?

— И так кормят как могут! — спокойно ответил Щепкин.

Свентицкий прилип к окну, глядя на улицу.

— Жмет мой любимый Шерлок Холмс… Как увижу его, аж трясет от любви!

Это он о допросчике. Из местной городской ЧК.

Следователь и впрямь был чудной. Совсем мальчишка, лет девятнадцати, в слишком большой гимназической тужурке, явно с чужого плеча, толстоморденький. Когда Щепкин, придя в себя, рассказал ему о смерти Силантьева, следователь, не стесняясь, заплакал:

— Ах черт! Какой человек был!

Теперь следователь приходил каждый день, как на службу, приносил в парусиновом портфеле чернильницу-невыливайку, ручку со школьным пером, большую амбарную книгу, садился в углу за шаткий стол и, уставившись на Леона круглыми желтоватыми глазами, начинал небрежно спрашивать. Флотский наган в черной кобуре, который болтался у него на заду, казался лишним. Леон сначала не принял его всерьез, даже попробовал наорать, однако парень оказался твердым орешком. Глядя в упор сразу озлевшими глазами, сказал:

— Если вы спасли нашего товарища Щепкина — это еще ничего не значит! Может быть, у вас задание такое было: спасти и войти к нам в доверие… И вы, товарищ Щепкин, не ерзайте; это моя работа!

— Работать — работай! — сказал Щепкин. — Только зачем же его оскорблять?

— Разве я оскорбляю? — Парень (фамилия его была Молочков) неожиданно улыбнулся, и, казалось, сразу же засмеялось в нем все: веснушки засмеялись, короткий толстый носик весело вздернулся, щербатые зубы запрыгали: — Из зверинца павлин сбежал. Хозяин зверинец бросил — кормить нечем! А он удрал. Всей чекой павлина ловили. А его флотские съели. Одни перья остались. Хотите — подарю?

Он вынул из кармана длинное мятое перо с сине-зеленым глазком, пустил его по палате. Свентицкий поймал перо, раскланялся:

— Это, конечно, скрасит мне жизнь! Мерси!

Молочков тут же спросил у Свентицкого:

— Сколько стоило обучение на диплом пилота в летной школе Российского аэроклуба в тринадцатом году?

— Тысяча рублей, — растерянно сказал Свентицкий. — А что?

— Откуда же вы их взяли, Леонид Леопольдович? — спросил он. — Это ведь сумма! На эту сумму не менее двух сотен коров купить можно было. В предыдущие времена — целый капитал! Кто за ваше обучение платил?

— Отец платил, — сказал Свентицкий.

— Свентицкий Леопольд Романович? — сказал Молочков. — Так я понимаю? Паровые мельницы в Саратове, продажа муки оптом и в розницу, поставка сортовых семян и молотилок?

— Откуда это вам известно? — спросил Свентицкий.

— Любопытно же, — сказал Молочков.

— Э-э-э… простите… — Свентицкий смотрел просительно. — Меня, видите ли, мучают сыновние чувства… Как с папашей?

— А что ему сделается? — вздохнул Молочков. — Живой.

— Гран мерси! — сказал Свентицкий. — Нельзя ли подробнее? Зов крови.

— Нельзя, — сказал Молочков. — Вот вы лучше скажите, не говорил ли при вас подполковник Черкизов вот о чем: откуда отряд будет получать боеприпасы? Прямо из Ростова, из Новороссийска или из Энзели?.

— Кажется… через Новороссийск! Не помнишь, Даня?

— Он при мне не говорил, — отвечал, подумав Щепкин. — Но писарь накладные в Новороссийск отправлял…

Молочков перебивал, записывая в амбарную книгу сведения. Сдувал с пера волосинки, строчил, чуть высунув от старательности кончик розового языка. Со стороны взглянуть — не грозный чекист, старательный школьник катает под диктовку упражнение на суффиксы.

Вчера Молочков не появился.

И это встревожило Свентицкого.

— Эх, картишек нет! — сказал он. — Судьбу бы спросить! Что ждет впереди некоего Свентицкого? Может, как проклятого отпрыска — стенка?

— Брось, — поморщился Щепкин.

— Свечку не забудь поставить… — вздохнул Свентицкий. — За упокой души раба божия грешника Леонида. Хотя, в общем, мне-то плевать! Все было у меня: в небесах наподобие птицы феникс парил, вина лучшие жрал в свое удовольствие и даже сверх него, девы меня обожали, а мадам Ренэ (которая тебе даже не померещится) лично орошала мою грудь светлыми парижскими слезами после посещения ресторана «Максим»… Всего и содрала — триста франков! Но зато антраша демонстрировала, что наш высший пилотаж! С препарасьонами, фуэтэ и пением национального гимна без пеньюара.