Анатолий Галиев - Расколотое небо

В самой большой комнате барака ярко светился ацетиленовый фонарь. За столом сидели уже одетые в кожаные тужурки и летные яйцевидные шлемы из кожи и пробки авиаторы. Лафортов стоял над столом, говорил что-то веселое. На столе лежала карта, господа авиаторы поглядывали на планшетки, разложенные перед ними, курили. Тут же сидел подполковник Черкизов, вслушивался в иноземную шепелявость.

Дмитрий Осипыч отошел от греха подальше, но за бараком вдруг зарокотало. Господи, да что же это с ними? На выгоне гремели уже аэропланы. От них летела, клубясь, мелкая пыль, вспархивал песок.

Мимо Дмитрия Осипыча четверо оружейников понесли на специальных носилках большую круглую, как тыква, авиационную бомбу, с крылышками сзади, вертушкой спереди, даже по виду тяжкую. За ними другие катили тележку с бомбами помельче.

С выгона застучал пулемет, в небо ушла длинная очередь — пробовали оружие.

Ни флаг поднимать, ни спортом заниматься авиаторы не стали. Прямо из барака побежали к аэропланам.

Что успел Дмитрий Осипыч, так это спросить шепотом, стесняясь, Тубеншляка, хоть и офицер, а все-таки русский:

— Извиняюсь, чего стряслось, ваше благородие?

— Долбать краснопузых будем… — весело сказал Тубеншляк.

Кинул в рот шоколадку, пожевал. По тому, что не брезговал говорить с рядовым, ясно было: в хорошем настроении.

Тут на Панина закричали, толкнули в спину: помогай. Ухватившись за тележку на дутых колесах, которая везла бомбы, он зашагал к аэропланам. На те, которые были послабже, бомбы грузили мелкие, прямо в кабину летчику-наблюдателю, он их пошвыряет за борт. На тех, которые побольше, снизу были специальные защепки, бомбовые сбрасыватели, к ним цепляли трехпудовки.

Не прошло и получаса, как Лафортов поднял кожаную руку из кабины головного аэроплана, раскатил его по выгону, вздымая хвост пыли, нырнул в белесое, уже жаркое небо. Начал чертить круг над станцией. За ним пошли и остальные аппараты, звон и грохот стоял — хоть уши затыкай.

Бабы, малышня, казаки запрокинули голову, разинув рот.

В звонком гуле и стрекоте аэропланы скользили по небу, равнялись, строились в журавлиный клин. Зрелище было прекрасное. Там, в небе, они казались совсем небольшими, легкими, как кленовые листья, которые несет ветер.

Через некоторое мгновение растаяли они на севере, только на земле остались жирные пятна от масла да следы колес и хвостовых лыж.

В то же самое утро на красном аэродромном поле дежурил Щепкин: выпросил у Геркиса очередь. Горючего все еще не было, поэтому залили остатками самодельной смеси баки «ньюпора», выкатили его на взлет. «Фарман» и трофейный «эс-и-файф» остались в ангарах. Глазунов грудью встал, чтобы не трогали новую машину, не попортили бы мотор гадостью, лучше дождаться настоящего бензина. «Фармановский» мотор жрать адскую смесь тоже отказывался, глох.

Щепкин сидел рядом с «ньюпором», зевал. Если приедет из штаба самокатчик со спешным пакетом в войска, придется лететь. Остальные авиаторы расположились в садике у дачки, шлепали засаленными картами по носам, резались в «дурачка».

Глазунов, осмотрев «ньюпор», недовольно пробурчал, забрался в тень под крыло. Афанасий принес ему попить квасу, да так и остался, тоже улегшись рядом.

Неподвижное лежание Нил Семеныч рекомендовал Афоне как главное средство для сохранения сил. Во-первых, когда лежишь, не тратишь энергию, во-вторых, меньше есть хочется…

Афанасий разглядывал травинку, по которой полз черный муравей, думал: хорошо быть муравьем, погрыз какую-нибудь крошку, лизнул росы — и сыт.

Глазунов теребил ус, покашливал, уставившись круглыми глазами в небо. Афанасий знал, сейчас начнет обстоятельный разговор, а про что — никогда не угадаешь. Ведь все знает: может и про то, как огурцы солить, какой для этого требуется бочонок, сколько соли класть, укропу, дубового листа, чтобы огурец был крепким, сочным, хрустел на зубах. Может и про звезды — какое их неисчислимое количество на небе и как по ним аэронавигационный курс прокладывать. А может и смешное, как на рынке торговки цену друг у друга сбивают и барынь завлекают интересными словами.

— Что есть небо, как считаешь, Афанасий Дмитрич? — сказал Глазунов, уставясь в вышину. Афоня тоже поглядел. Облаков не было. В жарком воздухе висел коршун шулика, качался высоко, почти на одном месте, видно цыплят высматривал.

— Небо есть место для всякой птицы…

— Тогда объясни мне, мудрый человек, с чего это люди в небеса лезут, когда им вполне и на земной поверхности дел хватает. Ась?

— По дурости и лезут… — неодобрительно сказал Афанасий. — Надо бы сначала такие машины построить, чтобы они не падали… Тогда, что ж, лезь! А то вон, как Туманов на «фармане» подымется, вы аж серый в лице становитесь! Сядет или грохнется?

Щепкин зашевелился, фыркнул со смеху, уставил на Афоню любопытный глаз:

— Слушай, Семеныч? А чего ты этим казачком занялся? Происхождения он самого темного. Пятками передо мной щелкал, тянулся, на погоны глядел с обожанием. А ты с ним в обнимку?

— И чего мелешь? — обиделся Глазунов. — Он еще сырец, материал для будущей жизни… Из него или человек выйдет, с полным пониманием, или так… едок…

Но Щепкин уже не слушал его, приподнялся на локте, с интересом глядя в небо. С южной стороны шел неясный комариный звон.

— Гости! — тихо сказал Щепкин. — Вот незадача!..

Афанасий еще и сообразить ничего не успел, как Щепкин полез в кабину «ньюпора», рявкнув Глазунову: «Крути!»

Нил Семеныч, как молодой, одним прыжком перелетел к пропеллеру, выбил из-под колес колодки. Мотор туго, с металлическим звоном взревел, взметнулся клуб черного дыма. Когда он осел, «ньюпор» уже мелькал на краю поля, шел вверх, едва не цепляясь колесами за острые макушки тополей. За ним тянулся, расплываясь, длинный черный хвост дыма от адской смеси. Афанасий, ничего не соображая, задрал было голову, успел увидеть только высоко-высоко в небе, выше коршуна, несколько серебряных крестиков, и тут же Глазунов крякнул, ударом кулака сшиб его с ног, накрыл сверху своим телом, придавив, как жерновом, к земле.

Захлопало, загрохотало, взвыло тонким жутким визгом. Колючая земля дернулась и зыбко закачалась под Афанасием. Сильно, забивая глаза песком, взорвался воздух. Афоня задыхался под тяжелым телом Глазунова, не понимая, что же это, ерзал, стремясь освободиться. Вдруг дышать стало легче. Афанасий сел, отплевался от песка, протер глаза. Глазунова рядом не было. Он бежал что есть духу через поле к ангарам. Охваченные жирным дымным пламенем, они совсем не походили на те сараи, на крыши которых взбирался Афанасий. За текучими плотнищами огня что-то время от времени сильно трещало, бухало, пробензиненное дерево горело легко. Слепя красным, брызгал жар. Видно было, как отступают, словно танцуя, от огня часовые.