Вячеслав Бучарский - Экзамены

— Это еще не все, Александр Федорович!

— Ага, выходит, только наживка!.. Ну, показывайте крючок.

— Вот в том-то и дело, что есть крючок. Закавыка, так сказать… Наши люди — они ведь какие? Нужно постоянно им на сознательность нажимать. А то — один художник, лошадок рисует, другой рыбак, ему лишь бы с удочкой сидеть, а третьему только бы девкам подолы поднимать. Так как же я могу ими командовать, если, извините, в одном корыте с ними?.. Надо, чтобы я был освобожденный. Уж старший так старший!

— Не хотите, значит, в одном корыте… — проговорил директор потерявшим напор голосом. Отвернулся к окну и долгим, выражавшим беспредельное терпение взглядом посмотрел на улицу. — Ладно, давайте так договоримся. Если этот художник возьмется за оформление, тогда я вас избавлю от общего, как выразились вы, корыта. Будете освобожденным вождем. Но учтите: весь спрос за работу группы — только с вас. Правильно ведь, а?..

…Алексей Иванович шел по краю шоссе, и его кеды белели незапятнанными и нестираемыми подошвами. По сторонам шоссе стояли аккуратные домики, недавно покрашенные масляной краской. Защищенные рябым штакетником, в палисадниках цвели мальвы, георгины и золотые шары. А между домами темнели сгущенной зеленью сады. От садов и палисадов веяло прохладой и благодатью. Где-то журчала вода — поливали. Где-то скрипело дужкой ведро. Где-то затрещал мотор мотоцикла.

Навстречу Горохову вышел из лопухов рыжий кобель с добродушной мордой. Привыкший к ласке, он приближался, виляя туловищем, и радостно вертел хвостом. Алексей Иванович занес назад ногу, чтобы пнуть. Угадав недобрый замысел, кобель ринулся обратно в лопухи.

«В полях полно камней, жатки то и дело ломаются. Не хватает бумажных мешков для муки. На телятнике крыша течет… А тут — личные огурцы поливают. Личные мотоциклы заводят! Какая же кругом безответственность!» — раздраженно думал Горохов.

В столовой Алексей Иванович никого уже не застал. На скорую руку отобедав, он отправился в общежитие.

Игнатьев сидел на своей раскладушке, отрезал лезвием бритвы кусочки бактерицидного пластыря и заклеивал ранки на ладонях.

— Наши пошли к агрегатам? — спросил Горохов.

— Да, они сразу из столовой. А я вот забежал полечиться. — Игнатьев поднял голову и виновато улыбнулся.

— Брось ты эту медицину, — усевшись на стул, сказал Горохов. — Все самообман, не поможет ни черта!.. У тебя ведь руки интеллигентские, не приученные работать… И зачем посылают? Никак я этого не пойму!

— Не мы решаем, — развел руками Игнатьев.

От сдерживаемой ярости у Горохова дрожали пальцы. Кое-как он справился с пуговицами, расстегнув свою защитную куртку, и сбросил на кровать.

— Я не про то хочу сказать, — продолжал он. — Вот ты, Павел Петрович, уже в годах, мой ровесник примерно. Ты объясни, почему люди свое место знать не хотят? Все куда-то лезут, чего-нибудь добиваются, требуют, воображают из себя незнамо что, а дело-то общее из-за этого страдает!.. Ты посмотри, что здесь вот хотя бы творится, в совхозе этом. В поле камни, из-за них жатки ломаются, мы простаиваем, рукавиц нет, мешков не хватает, по улицам собаки непривязанные скачут, а народ свои личные огурцы поливает!

Художник смотрел на Горохова с тревогой.

— Алексей Иванович, что это с вами? — спросил он. — Вы как будто больны!

— Ничего я не болен! — нервно воскликнул Горохов.

— Может, дома у вас что стряслось?

— И дома все в порядке… Здесь полная безответственность — вот что! Распустил их тут директор. Огурцы поливают, мотоциклы заводят… Какой-то там Мокроусов — прямо князь! Никого не боится: ему, видишь ли, командовать агрегатами поручено. А что такое агрегат? Машина — и только!..

— А мне показалось, что Виктор хороший работник, — заметил Игнатьев. — И знаете, он интересный человек, умный, со своим особенным отношением ко всему. Я, например, рад, что познакомился с ним.

— Нет, Павел Петрович, ты не говори, у тебя в этом деле опыта не хватает. А я вижу! Гордость в нем нехорошая. Поручены ему агрегаты — вот и должен их обслуживать. Да чтоб в кладовке порядок был. Да чтоб рукавиц на всех хватало, не каждый ведь догадается из города пластырь с собой захватить!

— Между прочим, он куплен здесь в аптеке, — суховато сообщил Игнатьев.

— Вот и хорошо. Это я так, к слову пришлось… — Горохов шумно вздохнул. — Вот, уже голова разболелась. Нервы не выдерживают… Я вот что хотел тебе сказать, Павел Петрович. Ты на витаминную муку больше не ходи, я Туркина от удобрений освобожу и вместо тебя поставлю.

— Что же, снова мне овес затаривать? — спросил художник, заметно поскучнев.

— И овес не надо! Я тебе непыльную работенку подыскал. Значит, магарыч, это самое, за тобой. Будешь в совхозном клубе трудиться, вот как! Надо помочь им с наглядной агитацией. Сам же видишь: ни доски показателей, ни плакатов — скукота!.. Был я у директора, и решили мы тебя на этот участок перевести. Талант ведь беречь надо!.. Так что вечерком можем с тобой уединиться на природе и культурно отдохнуть. Как ты, не против?

Откинувшись на стуле, Горохов ласково посмотрел на художника. Но тот почему-то не радовался. Молча разглядывал белые заплатки на ладонях. Наконец поднял голову и спросил:

— Как же вы без меня решили? И вообще — с какой стати?

— А ты не доволен?

— Да просто непонятно как-то все это.

— Ну, я показал директору портрет — он аж зашелся от радости. У них своего художника нет. Заплатим, говорит, ни в коем случае не обидим!

— Вот оно что… — Игнатьев болезненно поморщился. — Нельзя так делать, Алексей Иванович, некрасиво это. Я взрослый человек, и вы должны были прежде спросить: хочу ли я заниматься плакатами. И я бы вам сказал, что не хочу. Какой смысл бросить работу в городе и ехать сюда, чтобы делать то же самое? На мой взгляд — никакого смысла…

— Да ведь ты же интеллигент! Ну зачем тебе вилами махать? — Горохов был искренне удивлен отпором.

Художник поднялся, натянул на голову дачную, с целлулоидовым козырьком кепчонку, достал из-под подушки свою папку для набросков и, постукивая ее ребром по колену, спокойно сказал Горохову:

— Немножко интеллигентности, Алексей Иванович, и вам бы не помешало… Но теперь уже поздно, должно быть, говорить об этом. А вот что касается ваших переговоров с директором совхоза, то давайте будем считать их несостоявшимися. То есть не было никакого разговора, вы понимаете?.. А если не было, то мне, значит, пора идти к агрегату. Должно быть, уже привезли эту самую… зеленку.

С тем Игнатьев и удалился, забыв прибрать оставшуюся на раскладушке обертку с пластырем.

Опять сжала сердце Горохову привычная обида. «Все не по-нашенски! — думал он, тупо вглядываясь в латинские буквы на обертке. — Все — не то!.. А главное, люди — не те! До чего же все упрямые, черти! Своевольничают!.. Потому и порядка нигде нет!»