Михаил Глинка - Повести

Провести отпуск в Бретани супругам Гастон помешала катастрофа, произошедшая около острова Уэссан, — на скалы наскочил недалеко от Бреста супертанкер.

— Пляжи, заводы, скалы… — говорил мсье Гастон. — Рыба, водоросли, птицы — господи, кто бы мог подумать, что первыми будут гибнуть именно птицы — их ведь никто не неволит садиться именно на нефть, но они почему-то садятся…

— Les huîtres… — сказала мадам Гастон.

— Да, конечно, устрицы, устричные отмели… Мадам Гастон обожает устриц. Мы совершенно не знали, куда нам ехать… Бретань загажена, Нормандия забита народом, на юг мадам Гастон ехать не может…

Мадам Гастон живо улыбалась, словно ее болезнь была каким-то общим радостным делом. Мсье Гастон извинился и покатил креслице по палубе. Жена его, как истинная француженка, ярко улыбнулась напоследок. Видно, не встать ей с этого кресла.

Слева впереди лежал по нашему курсу остров Уэссан, северо-западный угол Бретани. «Грибоедов» шел в полной тьме, воздух над океаном был прохладным и чистым. Была уже ночь, но по палубам по-прежнему бродили люди. Они уже переоделись, сменив вечерние туалеты на обычную одежду. Мы были на выходе из Английского канала, впереди лежал Бискайский залив — как раз то место, где, будь на море обычай ставить кресты, они стояли бы как роща над водой.

Проснулся я часа в два ночи оттого, что включили успокоители качки, и мой сосед — правый из них — заныл и заворчал за переборкой.

Кофе, который здесь подают в барах, совсем не тот, что пьешь на берегу. Действие здешнего кофе замедленное: сначала будто и ничего с тобой не происходит, вполне можешь даже заснуть, но через час или два где-то хлопнули дверью, включили за пять палуб и за тридцать шпангоутов насос — и привет. Заснуть больше не пытайся. Но после вчерашнего я проснулся бы и без кофе.

Сначала, конечно, я вспомнил Швейница и все к нему относящееся. А если бы он действительно мне врезал? Но о Швейнице думать не хотелось: он понравился мне вначале, но теперь уже ничего хорошего я о нем не думал, — и дело было даже не в Насте, а в том, что уж если ты всему судну объявил, что плывешь с невестой… Стоп, сказал я. Что я понимаю в операции объединения капитала? Что я понимаю в их бизнесе? Откуда я знаю, что у них и как? Может быть, тут запланирован какой-нибудь игровой вариант, щемящий, допустим, и это принесет им еще больший доход, нежели всякие хеппи-энды? Вдруг это просто-напросто реклама?

Тело то легчало, то вжималось в матрац: «Грибоедов» здоровался с Бискайским заливом. Теперь уже точно не заснуть — надо переключить себя на что-то другое.

Вот, например, Альфред Лукич и его сегодняшний разговор с мсье Гастоном. Француз описывает нефтяное бедствие, а Лукич… Лукич равнодушен. И когда француз стал восклицать, считая, что берега Бретани загажены нефтью необратимо, Лукич слушал рассеянно, а потом даже перебил его.

— Раз в двенадцать лет, — сказал он, — к берегам Перу приходит теплое течение. Вот когда мор в воде начинается! Глаза страшно к воде опускать… У нас днище почернело. Скалы черные, дно черное — гниль, смерть, сероводород из воды пузырями выходит, о рыбе и птице я вообще не говорю. А потом ничего, проморгалось…

Проморгалось… Не знаю уж, как это он перевел, но француз как будто все понял.

— Вот и у вас в Бретани проморгается, — сказал Лукич.

Уже после того, как французы удалились к себе в каюту, мы побродили с Лукичом по палубе.

— Что это вы ужасались? — спросил он меня. — Подумаешь, дела — нефть выплеснулась! Было бы о чем говорить.

— Вы что, серьезно?

— Вполне.

— И вас ничуть такие вещи не забирают?

— Ничуть.

— Неужели, столько лет плавая, вы не содрогаетесь, когда приходится столкнуться с подобным?

— Да бросьте вы… — устало сказал он. — Я вообще не понимаю, как это нынче столько людей дурит себе голову — охрана природы, охрана природы! Водоросли, они сами сообразят, как им выжить, и нечего о них так уж печься. Ну погибли на ста квадратных милях, что за трагедия? Чего уж такого страшного-то? Берега пустыми не останутся — пристаней настроят, терминалов. О чем вы тут плачете! На месте Парижа леса когда-то были — вы о них начнете слезы лить? По несущественным поводам волнуетесь. Меня, например, такие вещи вообще не задевают.

— А что вас тогда вообще может взволновать?

— Оо! Очень многое!

— Например?

— Например… Например, если я узнаю, что классная до самого обеда не убрала у пассажира в каюте. Или…

— И это вас может серьезно, по-настоящему вывести из себя?

Передо мной были зеленые немигающие глаза.

— Вы даже не представляете, до какой степени, — не отводя глаз, сказал он, и я понял, что он говорит правду. — Или, допустим, она вывернула поднос на колени пассажиру. Или подала ему остывший кофе. Я уж не говорю — жидкий…

— А если она на берегу бьет родную мать и спекулирует привозным шмотьем?

— Тоже мне проблемы. — Он презрительно фыркнул. — То, что меня не касается, то меня и не волнует. То есть, если поступит сигнал — как-то реагировать, конечно, придется. Но реагировать лично я буду лениво и неохотно. Искреннего возмущения от меня не ждите. Другое дело — здесь. — Глаза Лукича изумрудно блеснули. — Вы вынуждаете меня на признание. Меня не интересует ничего вне этого судна. Я — эгоцентрик. Моя жизнь — здесь и только здесь. Да и на этом судне меня интересует далеко не все. Вот, скажем, палуба… Я знаю, что палуба относится к пассажирской службе с некоторым даже… свысока, одним словом. А для меня они не существуют. Скука, по-моему. Я даже почти ни с кем из них не знаком. Неинтересно.

— Ну а почему вы общаетесь со мной?.. Что для вас тут интересного? Зачем это вам?

Он усмехнулся.

— Могу ответить. Я один из немногих на судне верю тому, что вы можете что-нибудь написать. Возможно, вы… отобразите как-нибудь нас, пассажирскую службу.

— Едва ли это будет… особенно лестным. — Я тоже подыскивал слова.

— Принципиального значения для меня лично это не имеет. Я ведь тоже не могу сказать, что влюблен в свою работу. Или в тех, с кем работаю. Иногда даже остро их ненавижу. Но только она одна, эта работа, меня и волнует.

— Что ж вас волнует? Бродить по палубе с иностранцами, рассказывать им анекдоты, слушать анекдоты в ответ?

— И это.

— А что же более всего?

— Мне нравится… — Глаза его были как глаза кошки, освещенные светом фар. — Мне нравится… Что тут, в пассажирской службе, люди работают.

— Так они везде работают.

— Нет, — холодно, почти презрительно, сказал он. — Вовсе не везде. А я на многих работах был. И на берегу, да и на судах. Работают хорошо только там, где это окупается. В других местах делают вид.

— Ну и циник.

— Вы даже не представляете какой.