Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Зинку он не любил, но ошибка превратилась в привычку. Лаская Зинку без любви и радости, он сквернил и себя, и зинкин подвиг. Она не замечала, потому что была счастлива, хотя и мерещилось порою, что не Митьку держит в объятиях, а расплывающуюся с каждым днем тень его. Митька падал: много ел, не умывался по утрам, задичал, ожесточился. Кроме встреч на проторенной блудной тропочке, он никогда не бывал ласков с Зинкой.

Страшась показать ему свои слезы, Зинка удовлетворяла свою печаль в кухне, над примусом. Тогда Бундюкова хозяйски притягивала ее к себе и шептала липучие, неотвязчивые утешения; уже испробовавшей двух мужей в жизни, кроме нынешнего, ведомы были ей все сокровенные пружинки, которыми движется жизнь.

— …все ночи безусыпно провожу! — покорная всякой ласке, потуплялась Зинка. (Это была лишь формула ее печали; спала она превосходно.)

К самому уху ее приникала бундюковская жена:

— Глупая, Адам сто пятьдесят лет Еве противился… тогда долгие веки бывали. А ведь добралась-таки с яблочком! И всего-то разок куснуть дала, а ведь по сей срок жует мохнатенькое евино яблочко. Все, чудак, отстать не может! (— Бундюкову обманывали зинкины слезы: им другая была причина.)

Митькино пришествие застало ее врасплох. Особыми постановлениями свыше программа пивных эстрад была значительно подчищена, и клетчатым комикам вменили в обязанность распевать лишь о вещах полезных. Зинку же просто сократили : она и пела-то лишь о разных людских слабостях, не свойственных громоподобному началу века. Без денег и работы она осталась как раз в ту ночь, когда упала занавеска между нею и Митькой.

О введении в пивных просветительной программы прежде всех узнал Петр Горбидоныч, и тотчас в походке его появилось прыгающее такое движение, точно собирался полететь вверх. Торжество его было не преждевременно: через два дня Зинка пришла к нему просить денег, и в тоне ее не было и доли прежней надменности. Чикилев подремывал над книжкой великосветских анекдотов.

— Как человек, я вполне сочувствую вам, — бесстрастно заговорил он, вдоволь понаблюдав ее, смущенную, полудостигнутую. — Душа моя, характерно, открыта настежь. Но, как личность общественная… — тут Чикилев приподнялся и огорченно развел руками… — я не имею права потакать разврату!

— Не бойся, твоя доля тебе останется! — с кривой усмешкой бросила Зинка. Она стояла, а он сидел плотно и удобно, точно месяц собирался размышлять о ее просьбе.

— …извиняюсь, я не докончил! Как личность общественная, заметьте, я порицаю безнравственность. Ибо в данном разрезе я есть кирпич, а кирпич не имеет права чувствовать, потому что может выйти нехорошо. Но ведь, кроме того, я еще и Петр Горбидоныч Чикилев! Слаб… никак не могу Петра Горбидоныча в себе затоптать. Я его казню, а он голову подымает. Но я не сдамся, я сотру ему главу с плеч, голубчику, и тогда держись весь мир! Разжалую, унижу и всяким поруганиям предам…

— Да дашь ты мне или нет, злой ты человек? — вскричала Зинка, вся как-то покачиваясь.

Крик ее вывел преддомкома из сладостных самоборений. Опустив глаза, он посмеялся и чуточку покраснел.

— Злой, когда он делает добрые дела, разве плохой человек? Для вас всегда найдется… На преступленье ради вас пойду! — Он подскочил к ней, и Зинка отшатнулась от его искаженного лица. — Когда б вы захотели понять меня! Уже затоптан Петр Горбидоныч… кирпич, кирпичики… нет в мире ни геньев, ни Евгеньев: все рыженькие, все одинакие, со знаменателем одним: хлеб-с! Думаете, мне об генья потереться охота, чтоб и самому посиять? Пустяки-с… мы его не уколотим, а сквозь мясорубочку пожалуйте! — хохот его, мелкий и страстный, походил на учащенное дыханье. — Фотографийку я вам покажу… (— он совал Зинке карточку, на которой сидели разные совчины, большие и маленькие. —) Взгляните, служебное единение! Начальство как бы газетку читает, а я стою возле и как бы зеваю… будто скушно мне. (— Он с наслаждением потыкал пальцем в нос начальству. —) А ведь у него два университета заграничных, подполья семнадцать лет… да еще Александр III в Сибирь его на пять лет зататарил. Вот и дождался меня! — Вдруг он с неистовством отбросил карточку в угол. — Кирпичек выпустил из себя бутон, а будет и ягодка.

— …раз с прошением пришла, — значит, должна я тебя и слушать! — понуро сказала Зинка.

— Возбужден: перспективы открыты Чикилеву! А деньжонок я вам дам: надо Мите на табачок, на сельтерскую. Странное увлечение! Я в книжке читал, как один человек с пнем жил и еженощно на свидание к нему выходил… очень странное влечение. — Он рылся в кровати, где, повидимому, хранил свои сбережения. — А тетрадочку-то я все-таки подсунул ему, пусть развлечется!..

Он дал ей денег, дал и во второй, и в третий раз: щедрый и многомилостивый, он даже не особенно мытарил ее рассуждениями. В темной его глубине лежала смутная надежда на счастье. Он приучил Зинку к деньгам своим, а сам притихнул до поры. Зинка повеселела, хотя и проводила дни в молчании, боясь рассердить Митьку, оцепенело сидевшего у окна. Однажды она запела, — даже заболела грудь: так захотелось петь.

— Не пой, — в раздражении сказал Митька; он ел семгу, старательными ломтиками нарезанную на тарелке. — Гнилую, что ли, покупаешь?

— Она только подвяла от жары. Такую, Митя, дешевле отдают, — багровея от стыда, ответила она, кляня в себе щемящее желание запеть.

— Я такой есть не буду. — И встал, чтоб не садиться более.

Правда, к вечеру он почуял вину, но и тогда вышло, что не он извинялся перед ней, а она умоляла его принять ее прощенье.

— Большая ты… все ползаешь, пресмыкаешься, — упрекал он тихо.

— Любовь моя мне велит, — отвечала Зинка. — Скоро потеряю тебя, вот и стараюсь. Я тебя и во снах все с нею вижу. — То была уже не ревность, а горькое предчувствие потери. — После тебя я всех остальных презирать буду! Плохо мне, Митя…

— Добрым всегда плохо… — вспомнил он пчховские слова и прислушался.

— Нет, это она сквозь сон, — сказала Зинка про девочку. — Знаешь, она тебя папой зовет! — Она увидела недовольное лицо Митьки и скорее затушила свет.

— Должно быть, привыкла к папам-то… — были последние митькины слова.

Митька падал, и прославленная его воля тлела, как горючий и смрадный шнурок.

Дни митькины стали плоские, напитаны зноем и скукой. Ночи его состояли из одних ухабов, и по ним тяжко ковыляли неспокойные сны. Зинкина любовь обволокла его, как болотная тина. Иногда ночью он зажигал спичку и при ее неровном свете вглядывался в надоевшее, пропудренное зинкино лицо. Потом в тишине садился к столу и открывал манюкинскую тетрадь. Чикилевские намеки подтверждались неясными манюкинскими записями. То была грустная атака чикилевщины на взрывчатую митькину силу. То место тетради, где Манюкин повествовал о николашином братце, Митька захватал пальцами и закапал стеарином, но не добрался до истины.