Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Подговариваешься, чтоб и я тебя ударил? — щурился от света Митька, прикрывая ладонью письмо.

— Что ж, если не особенно больно, — оскорбленно моргал Чикилев (и вдруг шарахнулся от синей мухи, сумасшедше метавшейся по комнате. — Тоже, летает…) — Характерно, заклейменный вы человек, а интересует меня судьба ваша. Мне однажды в голову пришло, что вот, мол, Зинаида Петровна страдальца видит в нем, а вдруг да все наизнанку вывернется? Вдруг, к примеру, вовсе и не Векшин вы… но не пугайтесь: из особых чувств к этой даме я и помолчать могу… Конечно, у меня сомнений никогда не возникало, что вы — Векшин… но ведь всякое, заметьте, обстоятельство есть до некоторой степени яйцо, и еще неизвестно, что из яичка выведется. Вам это в голову никогда не приходило?

— Да нет, не приходило, — цедил сквозь зубы Митька, дописывая письмо под неумолчную чикилевскую болтовню.

— Мне и самому смешно, что стул не есть стул, а Векшин не Векшин. Дорогой мой, все зависит от точки зрении на вещь: в этом, по-моему, вся разность культур… а? «Петр Горбидоныч, — говорю я себе, — ежели огурец мнит себя яблоком, должен я, как преддомком, размыслить об этом?» Характерно, что да!

— Ты потолковее говори, — сказал Митька, заклеивая конверт с санькиными деньгами. — И сразу говори, а то я тебя прогоню.

— Прогоните, так и не узнаете ничего. — Он благоразумно поотодвинулся на расстояние, на котором не могла его достать митькина рука. — Однако не могу не подкрепить выводов своих вопросами. — Чикилев достал записную книжечку. — Родиться изволили в N-ской губернии? Очень похвально: я и сам большой поклонник этой губернии… Сады, садочки, небось, прудики!

— Чего ты юлишь! Там и сада-то нет ни одного, — терпеливо возразил Митька.

— Будто уж ни одного садика, корней хоть в двести? — всплеснул книжечкой Чикилев. — Нехорошо, заметьте, обманывать престарелого человека!

— Может, в имении где и есть. Поблизости нас было, кажется, имение, — сознался Митька, хмурясь на чикилевское торжество.

— Вот и доехали! За три версты ощущаю незримое веяние правды, без собаки могу охотиться! Родителя-то Егором звали?.. Сторож на разъезде?.. сыпал он скороговоркой. — Опыт у меня пятнадцатилетний, я из опыта вывел: любит человек человека надувать. Удавшийся обман возвышает. Впрочем, я отклонился, а тут самое трудное подходит. Матушка ваша…

— Я матери не помню, — холодно вставил Митька.

— …а я имею кой-какие сведения. Обожаю проникнуть до корешка! Ночью проснусь. — «А ведь ты, — шепчу, — Петр Горбидоныч, Пинкертон по гражданской части». Успокоюсь и засну. Мне и сны-то, будто я все тайны развенчиваю, все секретов ищу. Разведаю, опровергну и растопчу. У меня и переживания подымаются при этом, точно в санках с горы летишь. (— Я, правда, никогда не катался, но чувствовать могу!)

— … раскровяню я тебя, Чикилев, — качал головой Митька.

Петру Горбидонычу оставалось либо объявиться, либо отступить. Впервые в жизни поборол он трусость: игра велась вкрупную — резвенчать ту частицу митькиного ореола, которым наделила его Зинка.

— Не пугайте, а потерпите чуточку. Терплю же я вас в своем доме, а ведь может мне за укрывательство и влететь. Вдруг возьмете да и… обокрадете весь дом в какую-нибудь там ночишку. Небось, приходило в голову, а? — он дрожал от ненависти, уже не страшась митькиных рук, окаменело брошенных на столе. — Как же вы забыли, что имение-то соседнее…

— Водянец!! — усилием памяти вспомнил Митька.

— Точно, Водянец!.. принадлежало Сергею Аммонычу, сожителю моему. (Я вам доставлю тетрадочку одну почитать!) Матушка же ваша, но описаниям Манюкина, женщина была очень… хорошая. Когда папаша ваш лежал в роговской больничке, она, жертвуя собой, для блага семьи, мыла полы на Водянце. И это было незадолго перед тем, как вы приступили к жизни. — Чикилев досадливо почесал в затылке: — Вот только бы узнать, сколько годков этому Николаше… А ведь я не сомневаюсь, что Николаша-то — псевдоним! — просветленно вскричал он.

Митька обессиленно сидел против Чикилева, пока тот на листочке сопоставлял разные даты. Безумное желание узнать, что творится в нечистом и потном чикилевском лбу, одолевало его. Вдруг Петр Горбидоныч вскочил и побежал к двери: риск дальнейшего разговора он осознал вполне.

— Не созрело пока, но я вам потом все открою. Эх, фантазия меня губит! — он послал нечто вроде поцелуйчика, а Митька погрозил кулаком.

…Зинка вернулась поздно. Она казалась мрачной и была в тех самых шароварах, в которых выступала на пивной эстраде. Тут же, за занавеской, которую протянули во всю длину комнаты, она укладывалась спать, забыв спросить Митьку, не голоден ли. Вскоре она потушила свет. Так прошло много непонятных минут. Молодые люди с гитарами бродили под окнами. Митька лежал на спине и все силился понять манюкинский намек о родственничках. Хитрая мысль проскочила и рассеялась. Вдруг Зинка шумно пошевелилась.

— Ты не спишь? — тихо сказал Митька, но она молчала.

— А ведь картуз-то твой я где-то потерял…

Опять не было ответа.

Ночь выпала прохладная, насквозь проникнутая луной. Было близ полночи, когда раздалось одно, явно скрываемое рыдание, сопровожденное странными шорохами. Митька поднялся на локтях, поддаваясь жестокой и дурной догадке; шорох повторился. Тогда босыми ногами он перешел к самой занавеске, не замечая, что на ней рисовалась его четкая тень: луна наполняла комнату. Пугаясь своих подозрений, он попытался заглянуть поверх занавески, но та вдруг упала, соскользнув со стенного гвоздя. Митька распрямился, как вор, застигнутый свидетелем.

Вся в луне, Зинка сидела на кровати со сложенными на коленях руками. В лице ее водянисто блестели глаза. Крайнее бессилие, почти отчаяние ее позы приманило митькину жалость. Распущенные волосы, неистовая река волос, падали на ее круглое, как сама луна, плечо. Зинка не шевельнулась, потому что ее тайное горе было больше стыда.

Он схватил ее плечи в мучительном предчувствии беды. Было так, будто ветер обнял тучу, и не сопротивлялась та. И вот, застигнутый грозой, он скрежетал и оборонялся, но везде — на всех углах поля — стояла Зинка, разнолико и искусительно повторенная его полночным воображением.

— …Клавдю разбудишь, безумный! — шепнула она, торжествуя о великом митькином паденьи.

С этого лунного недоразумения все и началось.

Утром письмо отправилось на почту, а потом побежали черноватенькие деньки. Наружность митькина обветшала. Дни напролет, обросший и взлохмаченный, он ходил по комнате, в калошах на босу ногу и в старой сорочке, оставшейся от лучших времен. Порой он отламывал кусок черного хлеба и жевал с медлительностью зверя, помраченного в уме бессрочным заточением. Он ждал.