Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Вздрогнув, Митька открыл глаза, когда пронзительно закричал мальчик. Кучка людей обступала могилу, и ничего не было видно. Тишайше заиграла музыка, и мальчик сразу замолчал, как бы убаюканный горьким ее напевом. Одновременно глухое всхлипывание вблизи заставило Митьку повернуть голову вправо. Выцветшая старушоночка плакала, потому что, кроме нее, не плакал никто. Потеряв многих, рада была она, чудом уцелевшая просвирня, вспомнить слезами всех, когда-то сопутствовавших ей в жизни.

— …гляди, — твердила она, обливаясь слезами, — человека в землю прячут, и не всплакнет никто. Ровно бревно засовывают в землю, чтоб под ногами не мешалось… Нет, не убажают нонче человеков, сынок. Нехорошо-то, стыдно-то как! — И опять она предалась своей привычной скорби.

Не спеша Митька выбрался из круга могильных холмов и пошел вон по мощеной тропинке. Разламывалась голова, глаза отказывались видеть послеполуденное неистовство красок. Пресыщение людьми охватило его, едва он вспомнил о Зинке, тоскливо поджидающей его дома . Круг людей все тесней смыкался в его воображении, а где-то вне его стояла Маша и грустно улыбалась митькиным терзаниям. Одна она владела драгоценным ключом его исцеления, и он решился пойти к ней, чтоб подсмотреть в ее глазах отблеск минувшего без следа.

Ветерок подул ему в спину и донес комканые слона:

— …ты закладывал опыты по племенному животноводству. В памяти нашей (— и тут оратор изобразил неподдельное рыдание —) невозвратимо стоит тот день, когда на общем собрании… — Тут ветерку заблагорассудилось порхнуть в иную сторону: то был шальной ветерок, который живет вместе с птицами в кладбищенских деревьях.

Солнце тяжко перекатывалось по ту сторону полдня. Молчали древесные вершины; их молчанье больше соответствовало могильному уединению. Это и заставило Фирсова писать в одной из начальных глав повести, что деревья великодушнее людей.

Лишь когда уперся митькин взгляд в расписного турка на вывеске, понял он, что вовсе не Доломанова нужна ему теперь. — В раскрытую дверь неслось мелкое металлическое постукивание.

— …что ж, за пятак-то вечность я из твоей каструли стану сооружать? — выговаривал Пчхов какой-то глупой бабе и не прежде обнял Митьку, чем допаял медную бабину посудину.

Они обнялись, оставшись одни; Пчхов не приставал с расспросами, и это сперва ободрило Митьку к предстоящему разговору.

— Все у тебя по-старому, по-вечному, примусник! — покорно склонил он голову перед пчховской неизменяемостью. — Живет еще мокруша-то?

— Ползает мокруша… — ворчал Пчхов, запирая свою слесарню на обед. — Ну, входи… посети меня! — и поталкивал в плечо. (Мимоходом, пока собирал обед, он осведомился, когда выпустили Митьку, что думает делать теперь и о многих иных мелочах.)

Митька молча принялся за предложенную еду, но ел немного; странная тоска снова овладела им, и он положил ложку. Безразлично глядел он, как Пчхов накачивал примус и ставил греться знакомый чайник, а потом мыл послеобеденную посуду.

— …что же ты ничего не спросишь, мастер Пчхов? — с укором спросил Митька.

— Полгода не видались… как я тебя могу спрашивать, иного ? Ты теперь каждый месяц иной, — остановился Пчхов, отряхивая мокрые руки.

— Весь я как-то матерно застыл, примусник! — безжалобно сознался Митька. — И все не могу понять, в чем тут дело… — с дрожью, как в ознобе, сказал он, и глаза его были мутны, точно после тысячи бессонных ночей. — Что в мире происходит, Пчхов?

— А видишь, — посмеялся тот, заглушаемый гуденьем примуса, — у природы ничто названья не имеет и названьем не держится. Жук, скажем, лезет на дерево. А разве сам он помышляет, — вот, дескать, я, жук, лезу на дерево! Так и ныне… Соки бродят по земле, движенье. — Он не вытерпел, бросил недомытую посуду и присел к Митьке. — Ну, сказывай… какая у тебя завелась мокруша?

— Темно и страшно, примусник. В жизни темно… — мялся Митька, косясь на снисходительную пчховскую улыбку.

— Только слепые, Митя, да мертвые не боятся темноты! — улыбнулся Пчхов.

— Ты все играешь со мной и что-то хочешь выиграть. — На щеке митькиной, обращенной ко Пчхову, бешено заиграл какой-то мускул. — Если любишь меня… прикажи мне делать, захотеть что-нибудь повели. Все достигнуто, Пчхов. Маленький был — шоколадную бутылочку захотелось. И не надо бы, а вот кинули монетку… и сломалось. Потом офицерский конь взлюбился мне: с каштанчиком, такой приятный… Разыскал, взял. Два дня в царской кровати спал, примусник… мягко, а облегченья нет. Встал утром, плюнул и ушел. Еще выше над человеком власть. И была ночь на фронте… (— Благушинский мастер уже не улыбался, внимая дневному бреду Митьки. —) Все пройдено и узнано, Пчхов. Об туман истерлось мое хотенье. И все хочу забыть, как в детстве. Я как-то с Фирсовым говорил, и он сказал мне: убить — значит себя в нем убить. Я ему говорю: если не я убью его, он меня убьет… Где же тут священность убийства?..

— Ты болен, ты крепко болен, Митя, — исподлобья глядел слесарь на шевелящиеся пальцы Митьки. — Надо тебе отдохнуть… Посмотри: вон на карточке какой баринок стоишь, в перчаточках, а тут облинял, волосами весь зарос!

Митька раскачивался на скрипучем стуле, и мутноватый свет из окошка играл в наморщенном его лбу.

— Меня и выпустили, будто болен, а я здоров. Я только проверить хочу, может ли другой сделать, как я, с той же ненавистью внутри. Хожу и все Аггея не могу выкинуть из головы. Как бы весь мир нарисовал на бумажке, и лежит бумажка на столе… а я в отдельности стою и над бумажкой думаю. Надо мне все это непременно обдумать, примусник! На бумажке, по секрету сказать, куда приятней, чем этак снаружи…

Он еще долго обнажал себя перед расстроенным Пчховым, а время близилось к вечеру, и на мутном оконном стекле возникло отраженное оранжевое пятнышко.

— …просишь, чтоб приказал я тебе, — говорил за чаем слесарь. — Неверно говоришь: должен человек сам себе опорой быть. Я в монастырек после солдатчины вступил. Одолела грусть, я и бултых под чужую пятку, за высокую каменную изгородь. К уединеннику, отцу Агафодору, я в келейнички и юркнул: пускай, мол, отвечает за мя мудрый, а аз глуп есмь!.. Великое мне выпало мытарство. Ночью взбудит: «Все спишь, — скажет, — Емелька? Читай акафист сладчайшему Иисусу!» Вот и почну я спросонья: буква на букву лезет, и лицо опухлое, парное, страшное. А он сидит на койке да плачет. А у монастырька под боком базар, карусели, трактиры… Мы в колокол, они в гармошки: всяк себя по-своему жжет! И заблудил я. Перелез через ограду и увидел, что вельми прекрасен мир… для дурака! Гуляю, источаю дым кольцом, получаю развлеченье. С торговкой одной сморгался и каждую вечеринку бегал к ней… (Лестничка изнутри к стене была приставлена!)