Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Не ладится твое дело? — спросил Митька у девочки, разливавшей своим платьицем алый радостный отсвет.

— Велевка мала, — неласково ответила та, выпуская кошку, которая сразу же юркнула за дверь, унося драгоценную ленточку. — Велнись, отвяжу… — зашептала она вслед, но не побежала за нею, а, остановясь у подоконника, глядела, как Митька надевает тесный сапог. — Я знаю, кто ты! — заявила она хмуро.

— Кто же я? — приподнял Митька голову.

— Ты вор, — строго сказала девочка. — Ты будешь мой папа. Она тебе и кровать купила, а дядя Матвей на ящиках спал. — Клавдя помолчала. — Мама добрая… она толстая. Ты не бей маму, ладно? Прошлый папа все бил и ругался… — Она произнесла мерзкое слово, переврав его звуковую гнусность.

— Ну… ступай, девочка, — безразлично сказал Митька, вставая. Снова мутная вчерашняя пелена заволакивала от него вымытое солнцем утро. Зинка внесла кофейник, но он не стал пить. Он взял с комода парусиновый картуз, оставшийся от предыдущего мужа, и постоял в нем с минуту посреди комнаты, не отвечая на многословные и жалобные зинкины расспросы. Он был какой-то подменненный: ясность взора его была удивительная, и задумчивость пугала скрытыми в ней возможностями. Потом неторопливо, точно сомневался в необходимости выйти из дому, он раскрыл дверь в коридор…

Он пропадал весь день. Сперва он отправился к Саньке, который, по тюремным сведениям, жил на противоположной окраине города. Санькину квартиру он отыскал в полуподвале неопрятного проходного двора. К перекошенной двери сводили три вполовину стертые ступеньки. « Колодочник А. Бабкин , — было написано на жестянке, приколоченной трехдюймовыми гвоздями. — Прием заказов из своего матерьяла ». Пониже висел бумажный лоскуток с уведомлением о продаже вещей по случаю отъезда. Тщательно перенумерованный, упоминался тут весь небогатый санькин скарб: кухонный стол и ломберный, но без одной ножки, мясорубка, «стуло», балалайка… Под номером восьмым стояли две алюминиевые кастрюли, а под девятым приглашение — « спросить здесь ». — Кривой улыбкой преодолевая жгучую тревогу, Митька дернул дверь на себя и вошел.

Незастекленное оконце скудно освещало никогда не просыхающие стены. В углу сеней, на полке, стояли пыльные горшки, а все пристенье завалено было обрубками дерева, из которого Санька делал свой хлеб. Помещеньице за второю дверью вовсе не годилось бы под жилище, если бы не потрудилась здесь заботливая женская рука. Все же нужно было привыкнуть к тяжелому каменному воздуху, к зеленоватым сумеркам и спертой тишине подвала. Кисейное, с рисуночком, висело на единственном окне, а под потолком качалась клетка, но за все время митькина посещения птица не чирикнула ни разу. Кроме того, стоял тут кактус под стаканом, черешек с колючками, а на отбухшей от комода фанерной щепочке наивно повешен был ключ. — У комода сидела женщина и шила, ловко пользуясь светом, отраженным известковой стеной соседнего строения.

— Бабкин дома? — жестко спросил Митька. Заметив испуганный взгляд женщины, он сдернул с себя картуз, но не поклонился.

— …как вы напугали меня! — растерянно улыбалась она, держась за сердце. Робкая и светлая улыбка ее, единственная ее драгоценность, запоминалась с первого раза. — Шуры нету дома, он к заказчику пошел… Скоро вернется. Присядьте пока… Вы от Ложкина, за товаром?

— Нет, я от самого себя, — сумрачно ответил Митька, выслушав до конца. Он сел на низенькое подобие табуретки и полез за папироской.

Женщина тотчас забеспокоилась:

— Пожалуйста… не курите тут, — просительно скороговоркой и подкупающе улыбаясь, сказала она. — У меня легкие не в порядке, а окно наглухо заделано. Дверь мы тоже не открываем: помойка накаляется и очень пахнет. Только и проветриваем по вечерам.

— Ладно, не буду! — прервал Митька, почему-то густо краснея. Затем он взял ножницы и стал их пристально рассматривать. «Та самая, небось, которую на бульваре подобрал. Она меня боится…» Он порывисто поднял голову. — Что?

— Вы из старых… приятелей Шуры? — осмелилась переспросить женщина, заискивающе уставляясь на гладкие митькины сапоги.

— Я Векшин, Дмитрий Векшин… может, он и рассказывал обо мне? — значительно поиграл он именем своим, пряча сапог под табуретку.

— Векшин, говорите? Нет, ни разу не поминал… — и снова она склонилась над шитьем, ни на минуту не забывая о госте.

Подойди к комоду, Митька разглядывал фотографии, булавками прикрепленные к стене. Посредине висела пятнистая от времени карточка длиннолицого, важного старика с бакенами и в расшитом мундире.

— Из полиции, что ли? — вполголоса спросил Митька про старика.

Она испуганно обернулась:

— Нет, это папа мой. Он сенатор был… заседал в сенате!

— Что ж, жив он теперь-то? — сам не зная к чему, допытывался Митька.

— Нет… — очень мягко сказала она, но Митька видел, как беспокойно забегали по шитву ее тонкие, совсем прозрачные пальцы. («Опять всыпался, — с неприятностью подумал Митька. — Небось, и счет покойникам своим потеряла, а про каждого помнит! Ведь и белье, небось, стирает и полы моет сама, а руки те же остались. Что ж, хорошие руки, тихие, добрые…») — Он в самом начале умер.

— И как… — неловко пошевеливая пальцами, кинул Митька, — …трудная там… в сенате этом, работа?

Она с удивлением подняла на него глаза; взгляды их встретились. Обоим вопрос показался смешным, но оба сдержались. В комнате сразу стало как-то празднично. Вдруг ощутив доверие к гостевой серьезности, она начала рассказывать о незадачливости первых месяцев их совместного житья, когда Санька порывал с блатом. Митька узнал, что Санька тяготился прежними знакомствами, что заказы увеличились за последний месяц (— все колодки за голодные годы на дрова пожгли —), что, наконец, собираются они уехать куда-нибудь в городок (— самый малюсенький, какой только есть на свете!); там можно начать все снова, как будто в прошлом ничего и не было. Со смешанным чувством презрительной жалости и тревоги слушал Митька взволнованное ее повествование.

Санька пришел через час, и тотчас все ожило, и даже сильнее забурлило в кастрюльке на керосинке, а невидимая птица принялась за свою коноплю: из клетки превесело полетела шелуха. Из охудавшего и заросшего волосом санькина лица совсем исчезла нездоровая опухлость кожи; загар придавал ему даже какую-то занимательную приятность. Одет он был, как мастеровой, в плохих штиблетках и в заношенной камлотовой курточке, запотевший, нечесаный, а, в конце концов, все тот же незабвенный Санька Бабкин, товарищ давних лет.

— Хозяин! — воскликнул он, пугаясь друга, как видения, и вдруг потерялся от прямого митькиного взора и лишь руками развел на убогий уют каменной своей закутки. — Хозяин… — еле слышно повторил он и заплакал от нежной радости о митькином приходе.