Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Тот задвигался, выведенный из оцепенения, и сбивчиво, по-манюкински, заговорил:

— Высосу, пожалуй, тарелочку… Пить я сегодня пил, а поесть как-то не пришлось. Извините, опять у меня перебоишки… но они пройдут! Чудно: мне на-днях вот он, сочинитель, сказал, будто у меня один глаз меньше другого. А я ему: да и у вас, Федор Федорыч, один глазок против другого как будто пошаливает. У всех нынче пошаливает… Вы, Петр Горбидоныч, не серчайте: я за свой угол заплачу: я ведь не на свои сегодня пил. Кассиры меня беглые, штук пять, угощали. Странно, хмель весь прошел, а в голове такая тяжесть, точно ударяли. Братья мои, ведь меня нынче не ударяли по голове?.. Хм, кажется, нет?.. Уж и надоел я им, а всякие штучки показывал. Лягу на живот и елозю животом взад-вперед… очень занимательно, говорят! Да вот я вам покажу сейчас номерок мой… — и он неспешно стал подыматься со стула.

— Чорт, даже глядеть на вас пакостно, — резко и с сумеречным лицом дернулся Фирсов. — Ведь не враги мы вам, чтоб вы униженьем своим унижали и нас! За вами ухаживают, чаю дали с кренделем, а вы… чорт знает, до какого градуса дошли!

— Чем же я унижаю вас? — дрожащим голосом подивился Манюкин, топорща нижнюю губу. — Позвольте, если я перед холопьями себя раскомаривал, так неужели для друзей… Не огорчайте старика!

Однако он даже попытки не сделал на пол лечь, а топтался и поглядывал на Чикилева, который от души посмеивался над причудами хмельного человека.

Впрочем, он не на Чикилева посматривал, а на его локти, и даже не на локти чикилевские… Вскоре все разъяснилось: Манюкин приблизился к столу, очень близко к Чикилеву (— и тут выяснилось, что он вовсе не так ослаб от хмеля, как прикидывался).

— …читали, что ли? — превесело осведомился он, и все мускулы его лица наперебой заиграли, причем одна половина их не поспевала за другою.

Тот сперва не понял:

— Как же, как же, вслух мы тут немножко… Я уж, характерно, давненько любопытствовал, а тут раз взял украдкой да и полистал… как преддомком. И откровенно вам скажу, Сергей Аммоныч, не ожидал! Прямо возвысили вы себя в глазах моих… слог! Прямо чорт его побери, какой слог! И смешно к тому же: читаешь, а слова так и шевелятся на бумаге… как в журнале. У вас талант, а вы на живот собираетесь ложиться. Ай, срам какой!..

— Очень, э… рад, ваше превосходительство, — посмеивался Манюкин, щупая лысую голову себе, точно была облита позором.

— Только кое-где почистить… не так мрачно, а повеселей. Будь я начальник, я бы всем сочинителям приказал на жизнь смотреть весело: пускай все смеются, для всеобщего развлечения. Я бы даже всему земному шару хохотать предписал под страхом растерзания дикими зверьми!! Я тут в газетке читал: в Америке мрачность касторкой лечат и электричеством. Первое снаружи, второе вовнутрь… то есть, извиняюсь, наоборот! Внутри происходит соединение… И очень такой бодрый результатик получается.

— Очень уж про Толстопальцева здорово… прямо живот лопается! — благожелательно заметил Бундюков, душевно радуясь, что все обходится благополучно.

— И еще вам советец. Подобрали бы вы таких случаев побольше… из жизни генералов, графиней, архимандритов разных… и бабахнули бы книжечкой, как агитацию. Ведь не даром — за это и деньги дают…

— …очень… очень… — с ужасным лицом мямлил Манюкин, чуть потягиваясь к тетрадке. — Ну-ка, дайте-ка…

— Э, погодите. Николаша там этот… из беленьких, что ли? Здорово вы его подноготную вскрываете. Погодите, я вам одно местечко отыщу!

— Вы дайте, я сам найду… — уже весь в пятнах мучился Манюкин при совершенном молчании остальных.

— Вы сидите, сидите!

— Однако же…

— Ничего подобного! — сказал Чикилев, оглядываясь на подходящего Фирсова и животом укладываясь на тетрадку.

Никогда за все время знакомства Таня не видела его столь жизнерадостным и гнусным.

— Сергей Аммоныч, — раздельно и вежливо сказал тогда Фирсов, — не кажется ли вам, что ужасно приятно мерзавца в морду бить?

— Невозможно! — самым деловым образом откликнулся Манюкин. — Во-первых, миленький, он меня осилит. А, кроме того… стыдно мне драться с ним, Федор Федорыч! Старик я, э… и дворянин все-таки, — усмехаясь, сознался он.

— Ну, а я из простого звания… так я все-таки попробую! — с тихой яростью проговорил Фирсов и как-то нелепо махнул рукой по воздуху.

Звука не случилось никакого; можно было думать, что сочинитель промахнулся. Фирсовский удар пришелся не в пришлепку, не вскользь, а в самую чикилевскую мордочку. Затем Фирсов, весь красный, пошел в переднюю, от волнения забывая раскланяться с остальными.

— Ага… та-ак? — с ядовитой вежливостью прошипел вслед ему Петр Горбидоныч, оправившись от полуминутного остолбенения. — Может, еще разок хотите? Попробуйте, не стесняйтесь!.. а я прошу всех видеть и запоминать! — он искал глазами Бундюковых, но те уже удалились во-свояси.

Расходились и остальные: в передней Зинка не нашла уже никого. На лестнице Таня недоуменно спросила Фирсова, что именно происходило на этих лжеименинах.

— Коэфициентик, мисс! — невежливо отмахнулся тот в темноте. По правде сказать, Фирсова не особенно мучило раскаянье.

Утром вчерашнее событие было помянуто с тошноватой тяжестью в голове, как недобрый сон. Перед службой Петр Горбидоныч дважды забегал к Зинке разузнать по секрету, было ли столь оскорбительно фирсовское действие, что необходимо начинать против него судебное дело.

Мысли его протекали таким путем:

«Ну, и ударил, так ведь не убил… только иодом царапинку пришлось подмазать! Ни Бундюковы, ни Зинка не посмеют передавать эту историю дальше. Зинка — тем более, что ночевал-то Митька у ней в комнате (его собственная была занята за время его отсутствия под домовую контору, а Чикилев, в некотором роде, являлся блюстителем нравов. — Хоть на дуэль бы вызвать, чтоб прямо в лоб прохвосту выстрелить. Однако — дуэли воспрещены. Да и что в том, что бит? Преддомком — не нарком! За битую морду со службы не выключат. Без врагов-то умней, без врагов-то прыгай воробушком… все тебе рады, никто камешком не бросит!» — Попросту Чикилев струсил отчаянно.

Зинка встала рано, прибрала комнату и сходила на рынок еще до митькиного пробуждения. Порезав к кофе остатки вчерашнего кренделя, она ушла на кухню. Девочка возилась с кошкой, стараясь связать воедино хвост и лапу (— розовой ленточкой от пуншевых чикилевских конфет), когда Митька открыл глаза. Пробуждение его было тягостное: оцепенение сна смаху заменилось оцепенением яви. Погода была прекрасна. Утренний ветер вымел небо начисто и навел на кусочек природы, видимый из окна, веселый блеск. Тополи благоухали всемеро против обычного. Было не жарко: солнце стояло смирно, как привязанное.