Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Ах, Николушка, ведь этот глаз ничего не видит у меня. Он выхлестнут… — нетерпеливо бросила она, не обратив внимания на краткий и странный смешок жениха.)

Затем, подойдя к Доломановой, она просительно коснулась ее руки, и все ее лицо униженно прыгало при этом. — Вы скажете мне потом про брата… наедине и на ухо… Не надо вслух… если хотите, я даже приду к вам! — в ее скороговорке слышалась великая мольба о пощаде и молчании.

— А я попросил бы теперь же рассказать о нем! — требовательно и сурово повышал голос Чикилев. — Мне, как преддомкому, очень, заметьте, любопытно узнать правду про жильца. Не щадите красок, прошу вас!

Тогда Фирсов порешился на очень опасное выступление, — но некоторым признакам он имел основания не доверять наружному спокойствию Доломановой.

— Мисс, — приступил он, — тут мямлить нечего. Оставайтесь спокойно… здесь все очень любят вашего брата…

— …за некоторыми исключениями! — вызывающе крикнул Чикилев.

— Из позвоночных я беру только людей, — кинул в его сторону Фирсов. — Брат ваш не в отъезде, как я докладывал вам вчера, а просто лежит в тюремной больнице. Это всегда так: высоко взлетишь, больней брякнешься!.. Векшин имел причины так нехорошо заболеть… — Фирсов говорил с трудом, точно слова прилипали к зубам. — Но кто из нас до конца остался честен перед революцией и ожоги ее безжалостно выносил до конца?

— …э, продолжайте, гражданин! — с энтузиазмом вскочил Чикилев и так стукнул кулаком по столу, что звякнула посуда. — Характерно, я и сам давненько собираюсь расшифровать его, да все как-то руки не доходили. Казнить их всех надо, на мыло пустить, голубчиков… Жарьте, умоляю вас, во имя высшей справедливости!

— …он и не скрывает своего паденья, — говорил тем временем Фирсов. — Но… быть в наше время вором, медвежатником… на языке вот этой самой обольстительницы, которая и сама…

— Фирсов! — строго подняла голос Доломанова, и Фирсов сразу сел, проведя себя рукою по потному лицу и озираясь, как укрощенный зверь. (Николка со свирепым восторгом во взгляде приветствовал победу Доломановой). — Зачем ты устроил весь этот спектакль, Фирсов? Зачем ты созвал нас сюда в один и тот же вечер? (— Бундюковы тихонечко выползли из комнаты; тихие эти супруги лишь из врожденной боязни шума не заводили детей. —) Сидел бы ты в уголке, выдумывал бы оправданья митиных подлостей… подвигов, хотела я сказать. Ты сам знаешь, что Митя — не только вор.

(— Ведь ты сам рассказывал мне содержание повести своей! Помнишь, ту фронтовую расправу…) Я хотела сказать, но мне все не давали, что он, вдобавок… и больной человек…

Ее одинаково ненавидели все не столь за слова, сколь за отточенную, бесстрашную ее красу. Николка бессильно ерзал по стулу, готовый свершить яростную какую-нибудь глупость. Он перевел глаза на плачущую Таню, и слезы, разъедающие любое железо, победили его и на этот раз. Крепко прижав ее к себе, он с тоскою нашептывал ей: «Уймись, утихни… лихо ты мое одноглазое! (— О, как двойственна и оскорбительна была тогдашняя его любовная жалость!

— Прости, я тут чашку свою расплескала, — в полной тишине обратилась к хозяйке Доломанова и встала. Все пребывали в полном ошеломлении, а Фирсов машинально раздавил горстку смородины и в замешательстве вытер руку о носовой платок. Еще раз посмотрев на Таню, которая вся тянулась к ней, как подпаленная ветка клонится к огню, Доломанова пошла к двери. — Не слишком ли много приносишь ты в жертву несчастной повести своей? — зловеще кинула она Фирсову с порога и вышла. Грубое бранное слово, сорвавшееся с перекошенных зинкиных губ, вряд ли услышала Доломанова; в это мгновение она уже спускалась по лестнице.

Примечательно, что скандал этот имел причиной как раз те слова, которые остались невысказаны. Поминутно глотая что-то, застилающее дыхание, не в силах стряхнуть с себя горькие чары Доломановой, Зинка уже не кричала, а только раскрывала рот, как на песке большая рыба. Клавдя, выбежавшая в одной рубашонке из чикилевской комнаты, обхватила материны ноги и молчаливо трясла их, как бы приказывая успокоиться.

— Ну, и угораздило меня приехать к тебе, Зиночка! — сказала из угла старушка, доселе безгласно хлебавшая жидкие племянницыны чаи. Все оглянулись на нее с диким изумлением.

— Нет, сознательные граждане, — зашевелился минуту спустя Чикилев, все еще косясь в сторону старушки, существование которой не предполагал, — так нельзя! Шум в жизни воспрещен, заверяю вас, как преддомком, которому известны все постановления. Закрываю собрание и объявляю вновь открытым: как будто прежде ничего и не было. Вносится предложение пить чай… прошу поднять руки!

— Плесните мне чашечку, — учтиво сказал безработный Бундюков, снова просочившийся в комнату.

— Нет, увольте… — отстранился Чикилев. — Изобилие дам, характерно, дает мне право на минуту испариться! — Осененный какой-то идейкой и повторяя вслух: «сюрприз… вот я вас развеселю сюрпризом!» — он выбежал из комнаты. За кратковременное его отсутствие никто не произнес ни слова. По Петр Горбидоныч не заставил себя долго ждать. Уже входил он, крадучись, как вор, держа под полой френча свой примечательный секретец.

Пробравшись на свое место к столу, Петр Горбидоныч таинственно обвел комнату глазами, потом махнул по воздуху и снова спрятал под полу некий предмет, в котором Николка с разочарованием признал подобие толстой клеенчатой тетради. Петр Горбидоныч умел поиграть на настроении, когда чувствовал силу в себе.

— Книга… — вслух угадал Заварихин, и, глядя на танину руку, мысленно называл ее именем Доломановой, только что ушедшей от него навсегда.

— Все книги по злобе написаны! — вежливо заметил Бундюков.

— А это всего только тетрадь! — лукаво подмигнул Чикилев. — Но, характерно, какая это тетрадь?.. Может, просто, приходо-расходная? Может, это вовсе не смешная тетрадь… и напрасно имеет целых восемьдесят пять пронумерованных страниц?.. Нет, — отвечаю я, — это есть весьма занимательное чтение… дневник одного бывшего помещика. Все это, заметьте, совсем по секрету, чтоб никто не узнал. В том и сюрпризец, что вы сами должны догадаться о его фамилии! — Чикилев резвился и радовался, как ребенок.

— Чего вы там, Петр Горбидоныч, затеяли? — вяло просила Зинка (— и покраснела, вспомнив, насколько хорошеет она в часы своей грусти).

— Собираюсь потешить ваших гостей, — вертясь на каблуках, протараторил Чикилев и уже до того зафамильярничался, что и палец засунул было себе в нос. — Тут прелюбопытные штучки есть… о нищенстве, о России и прочем. Прямо философия! (— Бундюков подыграл Чикилеву смешком. —) Позвольте, где ж это? Я частенько интересовался, когда он стол запереть забудет. Чорт, вот и страница эта, залитая чернилами… а той все нету. Я ноготком там отметил — бормотал он, листая страницы, давно ему знакомые. — Ах, вот, нашел!