Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Стесняюсь, — издевательски жеманился Фирсов, прикрываясь драным рукавом. — Ночь… небось, полураздетые сидят. А у меня жена…

— Бросьте, Фирсов… вы же трезвы, как само питейное заведение! Глядите, ведь зажгла она эту лампадку… не легла спать, не накормив ребенка!

— Ага, так? — крикнул сочинитель и хищнически прилип к окну. — Ну-с, разберемся!.. Милое дитя сосет материну грудь, откинув ангельскую ручку. Что же держит оно в ручке… может быть, нераспустившуюся лилию? Нет, но кусок языковой колбасы!.. Разве я соврал? Нет, но вы наивны, мисс, как тот безусый херувим, в худосочном тельце которого негде поместиться даже сомнению… А на шкапике что? Может быть, воркующий голубок? Нет, но недопитая бутылка. — Он устало скривился. — Жизнь, бесценная мисс, никогда не обходится без выверта… и в том горе наше, что, решаясь на великие вещи, мы никогда человеческого коэфициентика не принимаем в расчет. Отсюда все великие конфузы наши… — Вдруг он спохватился и скорчил рожу. — Извините, балаболю, а главное и забыл… Вы просили меня с Зинаидой Петровной Балдуевой познакомить? (— Замечательная матрона, портрет бы писать с нее с этаким фиолетовым букетом в руке!) Запамятовал, мисс! О, если бы эти двадцать семь человек не роились во мраке осатанелой башки моей!.. Послезавтра забегу за вами вечерком… — Прощаясь, он порывисто задержал ее руку в своей: — Не дивитесь коэфициентику, мисс! В нем и сок, и святость жизни. А иначе всякий холуй, исчерпав ее до дна, насмеялся бы над нею и пулю себе в лоб пустил… ибо мозг его перерос бы жизненные цели! Что бы ни случилось, живите, мисс. Живой человек— лучшее, что сочинила природа!

Колкие слова ответа копошились в таниной голове, но она не успела произнести их. Фирсов значительно блеснул очками и, круто повернув, побежал по переулку. В мокрых плитах жирно, как нитка фантастических бус, отражалась фонарная аллея. Прислонясь спиною к фонарю, Таня глядела Фирсову вслед, странно улыбаясь: стремительный наскок сочинителя разогнал чуточку ее скорбный холод.

Прежде чем отправиться к Зинке в условленную пятницу, Фирсов использовал должным образом и четвержок. С утра, едва проснулся, он живо представил себе, что непременно вблизи пятого часа будет он сдержанно и рассыпчато барабанить в дверь Доломановой. Как ни вертелся он весь день, так и вышло. Стояло начало июня, и в полдень воздух пылал, как пламя. К вечеру с окраины поднялась туча, раскрашенная закатом с безумной причудливостью. И оттого, что у забора хозяйственно чистились куры, а баба на дворике снимала с веревки белье, следовало ожидать грозу. — Фирсов постучал, и еще раз постучал, а на всякий случай пристукнул башмаком.

За дверью послышался шорох осторожного движенья, и, вот, в малую дверную щелку просунулось пухловатое от сна лицо.

— А, сочинитель! — сказал Донька, впуская Фирсова и притворно кашляя. Единственно перед Фирсовым он не стеснялся своей лакейской роли.

— Марья Федоровна дома? — суховато спросил тот и привычно сунул в руку Доньке свою истрепанную шляпу.

Вместо ответа Донька молча провел Фирсова по прохладной темноте и открыл дверь в комнату, темноватенькую и всю сплошь как бы упиханную секретцами: впечатлению этому способствовал чрезвычайный мебельный беспорядок.

— Не спите, обольстительница? — сказал Фирсов, притворив дверь поплотнее. — Я уж думал, что отдыхаете… и отдаетесь на приволье сну и во сне тому, кто так беспричинно долго отсутствует…

— Не мели глупостей, Фирсов, — раздался из-за ширмы голос Доломановой, равнодушный, не злой, располагавший к отдохновенью от жары и многозаботной яви. — Иди сюда… рассказывай, повествуй!

Она лежала на кушетке. Легкий китайский халатик, расшитый очень приятно для глаза, распахнулся, когда она привстала, чтоб положить на столик книгу, которую читала. (Фирсов весь перекривился: то была неудачная книжка его собственных рассказов, изданная еще до войны.) Пестрая пола халатика свесилась до полу; Фирсов увидел ноги в чулках и смутную кайму белья. Доломанова не стеснялась Фирсова, к превеликому его огорчению; степень и качество их дружбы допускали такое взаимное небрежение. Фирсов хмыкнул и в замешательстве опустил глаза.

— Как дела ваши кинематографические? — сердито начал он, протягивая Доломановой папиросы.

— Сегодня снималась… вчера, завтра, всегда. Скучно, Фирсов! — вдруг она хохоча приподнялась на локтях. — Федя… у нас в студии бандита ищут, специально для поджогов и убийств… не хочешь? Деньги платят, не даром! Ты и по бороде и по всему прочему подошел бы, а?.. Слушай, чего ты, в самом деле, таким простофилей ходишь… не моешься, не бреешься. Ты же писатель, о тебе в газетах пишут!

— Не обижаюсь, обольстительница, продолжайте! О пиджаке еще забыли помянуть, а он-то наравне с демисезоном достоин осмеяния. Но пиджак мне служит не для украшения мира, а для прикрытия земной моей наготы: фиговый листок, обольстительница. Никто не обязан приукрашать собою чужие ошибки! — и он, намеренно играя, выставился вперед карманами, надорванными и лоснящимися, точно руки мусорщика целый месяц дневали и ночевали в них.

— Вот и издеваюсь над тобой, — продолжала она, поправляя черный чулок, и без того гладко обхватывавший ногу, — а ведь люблю тебя. (— Вот сейчас тебя, довоенного, изучаю!) Люблю, не загордись… не тебя, но голову сумбурную твою, всегда полную, всегда готовую взорваться… самое кипение твоей любви! — (Кто-то вошел неслышно и притулился за ширмой. «Донька, — сказала Доломанова, — выйди пока в чуланчик, покури. Да выйди же, дурак! Твой враг — Митька, а не этот разиня!» — Молчаливый шелест шагов и злое скрипенье двери наполнили следующую минуту.) — Наверно, стихи писал, покуда я тебе в любви объяснялась. Сердце учуяло… вот и пришел «Засунь мне руку в сердце это и расхвати напополам!» прочла она с ироническим пафосом и рассмеялась. — Вон, пачка целая на подоконнике валяется… стихи из милицейского быта! Совсем скрутился… любовь, — произнесла она задумчиво и еще раз повторила этот звук, пустой и нежный. — Вот… вы любите всегда, но безумеете лишь тогда, когда надругаешься над вами, вытопчешь все внутри. Человек любит гибнуть, человек любит кнут. Больше того: он его уважает…

— Прелестнейшая, — кротко вставил Фирсов, морщась от табачного дыма, заскальзывавшего под очки, — вы прикройте, пожалуйста, коленку вашу халатиком. Коленный сустав, говорю, уберите! — грубо проскрипел он.

— Чем тебе моя коленка не нравится? — хмурясь, спросила Доломанова, и как будто провьюжило у ней в глазах среди жаркого лета.

…С той же жестокой строгостью в сведенных бровях, но уже сидя, наблюдала она ползающего перед ней Фирсова, его обезображенное страстью лицо и рот его прежде всего. Сильной, смуглой рукой она ревниво запахивала халатик, ибо теперь фирсовская зоркость проникала насквозь и позволяла видеть в женщине то, чего не узнает никогда и счастливый любовник.