Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Встань, Федя, ведь я же уважала тебя… — полуиспуганно, полугневно шептала она, перебивая его неразумные, самоунизительные признанья. — Встань… ты же мудрый, ты выше всего… всего..

Круглые дымчатые очки его валялись на коврике, у самых колен, и чудом уцелели в конце его объясненья. Впервые Доломанова видела фирсовские глаза, серые и с желтинкой, скорее честные, чем добрые, близорукие глаза, единственное украшение его неряшливого лица.

— Разве уж так не нужен я тебе?.. Полгода я решаю не ходить к тебе, но, проклинаясь, иду. Ты спросила тогда: чем я могу обольстить тебя. Да, богатство мое не от мира сего… тот нищий из Назарета умел правильно выражаться! Все во мне и больше, чем все. Я включаю в себя твоего Митьку… и сотни прошлых и десятки будущих Митек. Ты удостоверься сама. Моя голова тяжела, как вымя, и темное молоко ее обтекает все, чего не охватывает ни мечта фанатика, ни глаз ученого… Судороги мои, эти молнии, пробегающие по нервам, я дарю тебе одной. Когда перегорят они, как в лампочке тонкие вольфрамовые нити, и перестанет светить лампа, мы вместе вспомним и благословим их мучительные, прекрасные ожоги. Я буду писать и приносить одной тебе: ты прочтешь, разорвешь и бросишь! Митькина сестра, одна из трех (— ты, Зинка и она!), больна злейшим из недугов: страхом перед жизнью. Она сейчас хватается за соломинку. (— Правда, похожую и на бревно!) Вот также за тебя цепляюсь я! Глубокую, подземную твою силу зову я на ту близость, которая бросает гору на гору, солнце на землю, полые воды на поля!.. — Так волна лизала камень, но безмолвствовал он, ибо не одна пробегает за день волна.

— Послушай, Фирсов, — сказала она просто, — будь друг, дай мне апельсин… на столе лежит. Самый большой выбери и принеси.

Пошатываясь, он поднялся с пола и, прежде всего, надел очки, ибо без них почитал себя как бы голым. Он взял требуемое и принес, обливаясь потом и румянцем неслыханно-стыдного унижения.

— Пить хочу… — пожаловался он, с лицом чуть подпухшим.

Тогда она разорвала апельсин и половину, истекающую, дружественно протянула Фирсову. Отвернувшись, потому что стыдился набитого рта, он залпом проглотил его.

— Гроза будет, — заметила Доломанова. — Люблю в грозу сидеть у окна и жрать апельсины. А ты?

— Обожаю апельсины жрать, — в тон ей поддакнул он и перемолчал первую, острую минуту стыда. — Кстати, занятно бы узнать… на каких правах Донька у вас в квартире существует, на амурных, что ли? — спросил он потом, откровенно вытирая о штаны испачканные апельсином руки.

— О таких вещах, Федя, не спрашивают… в особенности после собственного неудачного объяснения. Слушай, ты в повести ведь и про меня пишешь? Ты не меня, Федя, любишь, а мое отражение в этом… какое смешное слово ты назвал?

— …в молоке, — подсказал Фирсов.

— Да, в молоке. Скажи, разве это неправда?

— После грустной утраты почтеннейшего Аггея, — он запнулся на ядовитом слове, обжегшем ему гортань, — вы много тоньше стали, Марья Федоровна. Я утверждаю, что после того, как вы столь искусно освободились… от этой малопонятной привязанности, мне даже как-то тошно становится от восхищения перед вами.

— Зашелся! — спокойно тешилась она фирсовской яростью. — Добрый тебе совет: когда хочешь колоть, то коли насмерть, а не щекочи булавкой, чудак. И потом, это имя никогда больше не упоминай у меня — не велю. — На минуту она закрыла глаза, как бы от внезапной усталости. — Как ты можешь себя даже с этим Донькой сравнивать! Ведь если я прикажу ему: Доня, зарежь Фирсова…

— Кроме тонкого воображения, вы приобрели изящный литературный язык! — мычал и злился Фирсов. — Таких, как вы, раньше в монастырь сажали, на веревочку… Я бы запретил таким чудовищам существовать среди приличных, семейных людей!

Зевнув, она перешла к окну. Оранжево-багровый луч, прорвавшись сквозь облачную плотину, упал в окно, и Фирсов снова увидал сквозь тонкую ткань халатика сильные и гибкие линии ее ног.

— Грозу любишь, семейный человек? — не оборачиваясь, спросила Доломанова; но тот не ответил, снедаемый раскаяньем о своем приходе, а Доломанова не повторила вопроса. — Правда, что митькина сестра уходит из цирка?.. у нас в студии ее снимать собирались. Она красивая?

— Средне, — буркнул Фирсов, что-то записывая.

— Непременно своди меня к ней… мне интересно. Ты про что там записываешь?

— Про дурака и демоническую женщину.

Доломанова улыбнулась:

— У тебя уже есть ребенок или только будет?..

В тишине как бы со скуки и из-под земли пропел петух. За звуком звук, пробурчал недалекий гром, предваренный молнийной вспышкой. Холодное дуновение, войдя в окно, еще раз отклонило полы пестрого халатика. Наступили сумерки. — Свирепо засунув в карман исписанные бумажные лоскутки, Фирсов ринулся в дверь, не останавливаемый Доломановой. Он долго возился с дверным замком, злился и в кровь расцарапывал руки, пока на помощь не подоспел Донька. Вместе они вышли на крыльцо. Огненно и громово лопались тучи, и всякий раз обильней сквозь развороченные трещины падала ледяная июльская влага. Дворик с кипящими лужами походил на огромную лохань. В раскрытом, как гнусный рот, окне непристойно орал граммофон. А в небе синели плоские днища туч, и клен под доломановским окном величаво приветствовал небесные разрывы всеми своими воздетыми руками.

— …Небось, и тебя замучила? — заступив дорогу сочинителю, шептал Донька. — А что она сделала со мной! Лакеем стал, хуже лакея… подлецом. Что ж, и тебе, значит, любовь свою обещала? — Фирсов покачивался, морщась, как от зубной боли. — Так и сказала мне: живи в чуланчике, будешь у меня по надобностям. Эх, человечина, где же она, веселая кудрявость моя? Волос стал падать, Федор Федорыч!.. А ведь сколько я их перецарапал! Помню, в Звенигороде каракуль шпандокал, одна попалась… хоть на палец надевай и носи заместо кольца. А ты тут что же такое… в чулане живу, на манер мопсика! — бесслезно всхлипывал он, жадно облизывая губы, а глядел мимо Фирсова куда-то на порог, где как будто лежала она, жалкая участь соблазненного соблазнителя. — Ты у ей там сидишь, может — грудку ей гладишь… а я в чулане стишок выдумываю. Не-ет, ты послушай мой стишок… я его, может, еще ножом по спине ей выпишу!

— Пошел ты к чорту, сизая рвань! — оттолкнул Фирсов этот кипучий поток похоти и смаху вступил в лужу у самого крыльца.

Он вымок бы прежде, чем добрался до ворот, но коротки июльские грозы.

Именины свои Зинка праздновала в середине октября, а родилась в июле. К этому дню и подгонял Фирсов посещение гостей, а ковчежные сожители готовили сюрпризы. Чикилев, вернувшись со службы с огромным пакетом красной смородины, отворил дверь и сокрушенно охнул. Поведение Манюкина и в самом деле являло собою непростительную дерзость.