Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Сама она не слышала своего ужасного крика, и оттого она нашла в себе силы раскланяться перед молчащей публикой; а Пугель тут же на арене обнимал ее, точно пытался скрыть питомицу от позора ужасной неудачи. Пугелевы слезы, принятые за отцовские, были по справедливости оценены зрителями: никогда в жизни не имел он таких неистовых оваций. Это был еще не записанный в цирковых хрониках скандал, и, только снисходя к таниной известности, дирекция замолчала скверное это происшествие, хотя втайне порешила заменить танин номер другим.

Страх перед неминуемым сковал танину волю. Еще усердней по утрам тренировалась она в цирке, понуждая тело к величайшему повиновению. Минутами казалось, что это лишь временная заминка, прямое следствие переутомления. Надо было сделать перерыв, как несколько лет назад, когда такие же предчувствия надломили танину уверенность в себе. Два дня она не выступала, но из тела попрежнему исчезала мускульная пружинность, залог ее душевного здоровья. Пугель и помыслить не мог, чтобы питомица покинула цирк: он нарочито не замечал душевного танина изнурения. Скандал поселил в нем лишь презрение к зрителю.

— Бараны, — твердил он в тот вечер коверному, размалеванному клоуну, — когда шерепятинка пригал, они хлопали. Когда шеловек пригал в смерть, они шикал!? — Все же он порешился предложить Тане хотя бы двухмесячный отпуск.

Однажды, когда он ушел устраивать ее же дела, Тане пришло в голову помочь себе самой. Поставив на стол табуретку, она принялась снимать со стен афиши, раньше возбуждавшие смелость, а теперь плодившие страх. Она кинула вниз, на бумажный ворох, последнюю, самую пыльную, и взглянула вниз. Сознание стремительно качнулось в ней; она разбилась бы, если бы во-время не прислонилась к стене…

Присев на корточки перед печуркой, она стала жечь эту ненужную ей более бумагу, губительные векселя ее славы. Стояла летняя ночь, и засоренная труба почти не принимала дыма. Странное облегчение охватило ее: сжигая славу свою, она отрекалась от прошлого, от самой себя. Сердце билось сладко и учащенно при мысли, что скоро Николка умчит ее в серую свою деревню, где никто не признает в ней беглую циркачку. Вдруг ей представилось ее счастье: аляповатые хоромы… Николка в пестреньком жилете пьет чай вприкуску. Украдкой от мужа она дает сдобную баранку девочке, тоже Тане, их дочери. Овальное зеркало за спиной мужа отражает ее самое, смирную, бесцветную. Самой ей кажется, что она стала женственней и, наконец, нашла истинное свое призванье. Над головою — теплый, крепкий потолок, под ногами устойчивые мещанские граниты…

Пугель нашел ее спящею у печки в задымленной комнате. Часть потухшего пепла вывалилась ей на колени. Пугель зажег, спичку и на цыпочках подошел к Тане. Ее лицо спокойно улыбалось, точно достигла, наконец, желанного, безопасного берега. Стояла полная ночь; за окном процокала извозчичья лошадь. Сообщнически подмигивая, старик зажег лампу и тут только заметил жуткое запустение комнаты. На выцветших обоях зияли пятна от уничтоженных афиш. Он разом сжался чуть набок, будто готовился к прыжку, будто его грабили; коленки его остро выдались вперед. Стены качались в его глазах, и он качался вместе с ними. Все было очень тихо. Таня спала.

Встав на колени перед ней, он долго глядел ей на недрожавшие, закрытые веки. Она улыбалась раскутанными в кровь губами, и это крайнее спокойствие, почти успокоение, устрашило его. Язык свесился у него изо рта, а надбровные дуги скосились друг к другу почти под прямым углом.

— Не улыбай… не улыбай так! — косноязычно мычал он, елозя вокруг с негодованием и болью.

Пробуждение ее было медленное и неохотное, точно целые пласты тяжелых сладких вод отделяли ее от яви. Опустелая комната и вид Пугеля напомнили ей о происшедшем. Лицо ее тоскливо сжалось, и румянец сна стал сер, как пепел. Она отряхнула платье и лениво вздохнула. Ей оставалось лишь бежать к Николке, чтоб хоть на полчаса заразиться его неиссякаемым здоровьем. Темное, подозрительное чувство запрещало ей обнажать свои слабости перед Заварихиным, но боль была сильнее всякого страха.

— …что ж ты не приходишь ко мне? — теребила она его, поднятого со сна, и ловила свое отражение в его мутных ночных зрачках. — Ах, трудно мне!.. Ты много любить не можешь, у тебя дела . Ну, а мало любишь? Возьми меня скорей, Николушка, не отпускай от себя!

— Мираж… ничего нет! — успокоительно шептал тот, почесываясь от клопиных укусов, борясь с прерванным сном. — Я про это, извини, не люблю разговаривать. Вот, погоди, скоро свадьба… У меня уже все настраивается. Завтра большая удача предстоит. Эх, теперь так все и загудит, Гелка!.. Не боишься, что и на тебя наползут? — смеялся он, все почесываясь.

Ночью потолок заварихинской конурки принижался, а стены таинственно удалялись во тьму: щель, но щель теплая, исцеляющая танин недуг. Опять Николка зевал, лениво играя огнеупорным своим пальцем со стеариновым огнем. Тане становилось скучно, и она торопилась пробежать мимо глазеющих коридорных дверей. Мрачное безлюдье ночного города соответствовало ее душевной болезни; ей полюбилось бродить по спящим улицам, заглядывать в чужие окна, угадывать в них легкую жизнь, завидовать… И, если моросило в улицах, тем приятнее была Тане усталая ломота в ногах.

В одно из таких странствий она наткнулась на Фирсова. Тот возвращался с приятельской пирушки, был в меру под хмельком и напевал себе под нос.

— Мисс! — насмешливо вскричал он, размахивая разбойничьей шляпой. — Какие темные Парки вытолкали вас в бесприютную ночь из теплого, девичьего алькова?

— Вот, вытолкали… — грустно улыбалась Таня его сумбурному виду.

Газовый фонарь меланхолически наблюдал их необычную встречу. Проехала пьяная компания на извоччиках, держа на коленях сквернословных мамзелей. Пробежала ужасно длинная собака. Висела изморось.

— …клянусь, что возвращаетесь со свиданья и душу нежным счастьишком щемит! — Он сознавал свою хмельность и грубо пользовался этим. — А мы вот пили… разная сочинительская рвань, все Моцарты и Сальери! Мисс, мудрость не любит шуму, мудрость в уединении… но ведь творческая мысль не терпит холода, она питается человеческим теплом. И вот в клетчатом пугале живут двадцать семь человек… (— он фальшиво хихикнул —). И вы, и вы обитаете в моем сердце, хотя и второстепенно!.. Да, писатель сейчас в забвении. С нами общаются только через фининспектора…. какая расточительная щедрость эпохи! А ведь мы, мы будем подводить итоги…

— Послушайте, Фирсов, — попридержала его Таня за мокрый рукав демисезона. — Протрезвейте, милый, на минуточку. Вот я все хожу, смотрю в чужие окна… Почему, почему так хорошо везде, куда не входишь сама? А входишь и приносишь с собой несчастье… Да вот, поглядите сами!.. — она подтащила его к полуподвальному окну и показывала туда, за непромываемые стекла. — Глядите… Мать кормит грудью ребенка! И посмотрите, как он впился в нее…