Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

«Вчера пристал приятель-литератор по поводу манюкинских записок: сжег я их или нет. Я ему сказал: «Нарочно ездил на уральский литейный завод и там бросил в домну манюкинскую тетрадку». (Не объяснять же ему, что бесстыдно показывать эту последнюю наготу этого последнего барина.) Приятель тогда попросил червонец, но я отказал. Тот обиделся и предупредил, что меня в этом году будут травить: «Что бы ты ни написал, затравим!» Нынче узнал, что приятель этот в сообществе нескольких других ходит по Москве и разносит сплетни обо мне. (Его как раз застали, когда он писал пакость про меня на стене в одной редакционной уборной. Ужасно исчикилился писатель: не растет у нонешнего писателя борода!)»

(Дальше написано печатными буквами: дак-тило-скоп-ия… и нарисована гусиная лапа , простейший прибор для обращения с несгораемыми шкафами. Очевидно, в этом месте Фирсов обдумывал что-то в сыскном направлении.)

«Манюкин: «…нет, про дрозда плохо не говорите. Жирок у дрозда виноградцем таким: с капусткой очень примечательноI Выпалишь бекасинничком в стайку, сразу пять штук». (Тут же сообщил поверье, будто раз в год охотник заряжает ружье на самого себя. И если останется жить, значит — звериная милость к нему.) Накануне катастрофы он сообщил мне в пивной несколько историй про отца, Аммоса Петровича: как усмирял он мужицкие бунты. Надевал все регалии и приезжал. «Которые у вас тут бунтуют, выходи!» — Молчат. — «Зачинщиков выводи!» — Выводили. — «Вешай в мою голову!» Понятые бледнеют, мужики на колени, а он их тут и прощал. Это называлось: бескровные отеческие меры. Мужики его любили, хотя однажды кто-то кинул камнем, но промахнулся. (Непременно вставить в тему о девятнадцатом веке: стройность прямо обелисковая! Большие постройки и события следует рассматривать издалека. Так вот и наше время нужно пока запечатлевать лишь в фактах, без всяких примечаний…)».

(Тут Фирсов бессовестно не договаривал, а лишь пририсовал домик с решетчатым окошком. Очевидно, мысль его бежала одновременно по двум руслам.)

«У блатных кто-то дико выдает направо и налево. Всеобщая растерянность».

«Вчера был у М. Ф. Д. — Донька просил похлопотать о напечатании его стишков отдельной книжкой с золотым обрезом. Кто его надоумил на эту дикость? Впрочем, стишки его пахнут теперь не пошлостью, а чем-то иным. Любопытно: плакат, чуть сдвинувшись с места, может стать высокохудожественным произведением, и наоборот. Тут есть своя интерференция. NB. Написать «пошлые рассказы».

«Сводка на 28 октября. — Таня Векшина тренируется в цирке. Вчера застал у нее приезжего Мангольфа. Беседовал с ним, пока Таня уславливалась с Л. Э. относительно нескольких ее гастролей в Москве перед заграничной поездкой. Потом пришли Пугель и Николка, слон и моська: все грызутся. С Мангольфом говорили по-немецки. Я сказал: Deutschland ist nicht von der Niderlage beleidigt, wie davon dass es die Maske des Besiegten anzunehmen gezwungen war. Я глубоко верю в скорое ваше выздоровление. — «Ви осмеливаитесь? — покосился он на переводчика. — Ви есть весьма храбри шеловек!» (Чорт его знает, что он думает о нашей жизни!)»

(Затем стишки):

(В этом месте стишки, ясное дело, совершенно ни к чему.)

«Фу, пакость, Зинка по чикилевскому настоянию сделала себе юбку с разрезом и сверх того купила сумку из поддельного крокодила. Вепрь вышел, а не женщина. Но перед старостью будет еще у ней бунт как раз на отдельную главу, и тогда держись чикилевское благополучие!»

«Встретил вчера в театре Митьку, — сидел в третьем ряду партера. Мы чинно раскланялись».

«Непременно — лирическая глава в повести: Петр Горбидоныч Чикилев (по прочтении «Шинели») беседует с Акакием Акакиевичем Башмачкиным о современности. Чикилев, стуча пальцем о ножку кровати: — А я все-таки сошью себе шинель, братишка! Приключения, связанные с этим неимоверным событием. Эволюция смирного человека и вывернутое нутро его. Название главы: Акакий Акакиевич озверел».

«..а если бесплоден? — горько сказал Манюкин на расставанье. (Совсем канул в Лету человек, и даже пузыри не идут!) Еще немножко лирики о невозможности искусственного оплодотворения для российского человека. Где же, наконец, скрестятся линии Заварихина и Митьки? Рассуждение на мотив: земля еси и в землю отыдеши. Выживет Митька или нет? Уздечка на самого себя. Попутная линия: торжество злодея Заварихина или повесть о соблазненной девушке двадцати девяти лет. Сделать сцену: в поезде встретились Заварихин и Митька. Ненависть и ночь. Первый сказал: выйдем, дружок, а? — Вышли, и в ночном поле, возле насыпи, их последняя ножевая драка, один на один, кулашник решающего значения. Никто их не видит и не слышит, а кровь льется. А поезд тем временем ушел».

«Фокус-покус: Донька зовет М. Ф. Д. на ты?»

«Хулители мои действуют на славу: вчера одного видели в пяти местах».

Галиматья эта, негодная даже, чтоб разнести ее в статейке, находилась в тетради, а тетрадь торчала просаленной обложкой поверх вороха исписанных листков: готовая повесть. Вдруг один наблюденный сочинителем эпизод толкнул его производить в повести громоздкую перестройку. (Фирсов не устоял перед дешевым искушением связать Митьку с Ксенией, санькиной женой, жестокими любовными нитями.) Эпизод же произошел следующим образом.

Был конец октября, и дул свирепый ветер. Ночная пучина ударяла по городу злою, снежною пылью. Извозчики подымали верха пролеток. Редкий пешеход, застигнутый на пустоватом переулке, испуганно взглядывал вверх, откуда нависала беспросветная дикость тайги. Зимние вьюнцы нескладными хорами пели во всяких щелях. Удивительно было, как не лопнут щеки у ветра!

У пивной, где год назад познакомился Фирсов с Манюкиным, безнадежно мотался на железной привязи фонарь. Тем же ветром прежние посдуло буквы с вывесок и новые намело, но смысл их остался тот же, пивной, утешительный. Смутительные песни пел в ту ночь ветер, но гам и ликование плескались внутри заведенья: пусть, дескать, буйней хлещет в затворенные двери непогода!

По-иному расставлены столики, а старая африканская пальма совсем разлохматилась в табачном дыму: старится и фальшивое. Но те же, лишь подкрашенные масляной краской, зияют в стенах ниши; тот же бегает между столиками нестареющий пятнистый Алексей, помахивая вонючей салфеткой. Только серым озлоблением подернулся алексеев лик, и песня зинкина не льется толстым ручьем на потребу завсегдатаев. Пять понурых людей в фуфайках играют на мандолинах; убийственно смотрит в пол беззатылковый тапер: плохо ладится к пивному гомону щекотальная их музыка.

Под мертвым африканским деревом, как ведьма распростершим сизые космы, опять маячит клетчатый демисезон, но теперь Фирсов свой тут человек, и никто не дивится, когда нет-нет да и пробежит его карандаш по оборотной стороне папиросной коробки. Сочинитель угощает нынче двух своих гостей.