Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Наконец, Таня догадалась: Заварихин прежде всего желал видеть ее здоровою и сильною, способною перешагнуть через любую дрянь, какую кинет им под ноги жизнь. Она не ошибалась, что настоящее чувство охватит Николку, если она оттолкнет его от себя. Однажды он сам проговорился, попадясь на удочку нехитрой таниной просьбы не называть ее Геллой, потому что это смешно и нехорошо. Таня ревновала его к самой себе, прежней. Николка раздумывал, подперев крепкий свой подбородок рукой и глядя на огонь в печке.

— Ты мне всегда Геллой останешься. Я тебя и люблю, покуда ты в опасности, которую преодолеваешь сама. Суп-то кажная сварит!

— Время приступит, и надоем тебе с супом.

— Время!.. Что такое время? Туман, мираж. Ужели изотрется об туман человек? Вот погоди, еще придут сильные люди… — Он делал вид, будто воодушевлялся воспоминаниями. — По секрету, я у себя в деревне немножко леском казенным занимался: дрова поставлял. Если у приятеля много, а у тебя мало, то возьми у него украдкой. Попросишь— ему жалко станет, а не дать — неловкость дружбе. А втихую — оба вы приятели!

— А не совестно? — краснея, потому что как-то привыкала к николкиным правилам жизни, спрашивала Таня.

— Время учит: совесть — это кому что выгодно. Вся вышла, заместо хлеба сожрали в голодные годы. Эвон, без совести мои братья помещичьи земли засевают, не засей, так и с голоду сдохнешь. Совесть, Гелла, ядовитая еда! — Его зубы сжались, точно держали лакомый какой-то кус. — Пошел я раз в лесок поприсмотреть кое-что, стою возле ручейка. (Это теперь я взапуски бегать обучен, а тогда леноват был!) Вдруг идет папаша, незначительный, по пупок мне. «Чего, — говорит, — дурена, без ружья в лес ходишь?» — «Эвось, мала, — отвечаю, — гвоздилка?» и кулак ему показал. Посмеялся папаша. «Встань, голубок, спиной ко мне». — Встал я, а он как наддаст мне под самое место , так я птичкой на другой бережок и перемахнул. — Голос николкин задрожал. — Никогда в жизни не плакал, а тут… уж больно поучительно вышло. А ведь я пятеричком-то играю!

— А дальше что, Николушка?

— …то, что не любим мы часто менять: устойчивость колеблется. Ты вот ровно колом проткнула меня, и сама не знаешь, какая во мне дыра. Сидишь в дырке, больно мне, а выдернуть тебя, так и погибну. — Странное дело, он сам верил в свою клочковатую ложь.

Обычный поцелуй, целомудренное прикосновенье его сухих губ, завершал такие полуссоры. Теперь он иногда сам приходил к ней. Пугель приниженно проводил его к Тане и на цыпочках, с подчеркнутой робостью покидал комнату, чтоб усесться где-нибудь в коридорчике, держа в руках нелепую махалку из крашеных перьев, неотъемлемую принадлежность новой его роли. В последнее время старик приобрел ту самую старческую бесплодность, которая сопряжена бывает с пониманием ненужности своей в жизни молодых.

Дверь оказалась незапертой, и Николка, войдя, подозрительно огляделся: всегдашняя пугелева осторожность граничила с сумасшествием.

— Молшание! — заступил ему дорогу Пугель и с небывалой смелостью приложил палец к выпяченным николкиным губам. Стариковский палец был влажен, холоден и попахивал керосином. Затем он снова слушал у портьерки, покачивая головой. Когда голоса в таниной комнатке становились громче, Пугель со значительным видом подавал знак Николке, чтоб прислушался.

Говорил уверенный глуховатый голос, говорил не по-русски, и ему вторил другой, веселый и с анекдотическим акцентом. (Владелец его был, очевидно, ужасно доволен собой и, наверно, весьма кривлялся при этом.)

— Герр Мангольф имеет предложить вам, принимая во внимание вашу… (— он переспросил что-то по-немецки —) …вашу квалификацию, ту сумму, которую в Германии платят лишь за чрезвычайный аттракцион. — Он назвал сумму, которую герр Мангольф имел предложить Тане за ее квалификацию, и николкины уши, приближенные к пыльному, жесткому сукну портьерки, зловеще зарделись.

Сумма, предлагаемая Мангольфом, доставалась Николке ценой многих рискованных ухищрений. («Места нет во мне такого, куда за каждый мой рубль не было б плюнуто!» вырвалось у него однажды с горечью.) Николке показалось, что и все тело его зарделось румянцем несказанного конфуза. («А я-то ей про достижения свои…» — с тоскою подумал он, вспомнив кроткую танину улыбку при последней их беседе.) Темная сила мангольфовых рублей приоткрыла Заварихину мужицкие глаза на Таню. Где-то именно тут свершилось второе дурное преображение его (первое случилось, когда Вьюгè понадобилась его убогая корзиночка).

Потом говорили Таня, очень тихо, как бы отказываясь.

— О чем они там? — затормошил Пугеля Николка, хотя и угадывал смысл происходящего за портьеркой. Что-то подсказывало ему вбежать, приказать, чтоб не соглашалась, выгнать из дома всех чужих, искушающих великой мерой его поколебленное любовное чувство. Он ждал, вцепившись в Пугеля, а тот отбивался, не замечая, как колеблется от их борьбы портьерка.

— О, Мангольф! Он имейт голова шуть поменьше земного шара… — захлебывался тот словами. — Он сделал три летающий Робинсонс, кордеволан с факел, его снайт весь свет. Он предлагайт Таниа хастроль! — полузадушевно произнес он и вдруг разъярился. — Што вы хошет? Моя Таниа стал рожайт мужицкого дитя? Я беж пальто… — Он так и не договорил, что он собирается делать без пальто.

В комнате задвигались стулья, и Пугель, отскочив к двери, предупредительно раскрыл ее, а Николка не придумал ничего лучшего, кроме как выскочить на площадку лестницы и стоять там в постыдной растерянности, разминая новый свой картуз. Он слышал, как все вышли в прихожую, и Таня засмеялась на шутку, сказанную на прощанье благовоспитанным герром. Ее смех показался Николке льстивым, полным униженной благодарности за такое важное посещение. Николкин слух фильтровал по-своему воспринимаемые звуки и слова. Он слышал еще нерусскую фразу герра Мангольфа, тотчас повторенную переводчиком:

— Герр Мангольф говорит, что вы… э, тесновато живете! — и переводчик прищелкнул языком от приятного сознания, что так легко справился с поставленной задачей.

— Aber ich meinte etwas anderes. Ich wollte sagen, sie leben zu garstig! — поправил немец, ударяя на последнем слове. — Я кое-што понимайт по-русски, — прибавил он, хитро посмеиваясь. — Этот переводшик ошень враль. (— Тут до Николки дополз неприличный ему дым: немец курил сигару.)

Затем все, кроме Тани, вышли на площадку. Электричество на лестнице было испорчено, и Пугель освещал лестницу свечкой. Горячий стеарин капал ему на руку, но он не замечал. Снизу дуло пронизывающим сквозняком.

— Этой кто-о? — спросил Мангольф, тыча сигарой, как пальцем, в николкину сторону. Спросил он единственно из интереса к русским обычаям, и Николку обидел не столько небрежный сигарный тычок, сколько последовавший затем ответ Пугеля.