Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Падал снежок, деревья стояли простые и печальные. Морозец прокалил воздух до синей, призрачной искорки. В такие вечера удесятеряются душевные силы, и почти видят глаза то, для чего и раскрылись однажды. Фирсов верно понял: Доломанова искала Митю в вечерних улицах. И, хотя в любую минуту могла призвать его, ибо он был тут же, вблизи, она тащилась его отыскивать таким, каким отражался он в обманном фирсовском зеркале. (Глава об этом начиналась у Фирсова так: «Так же вот планета, бессильная оторваться и кануть в свое забвенье, обреченно кружится вокруг недосягаемого своего любовника».)

Действительно, Митька пребывал вблизи, и до Маши достигал нередко зловещий рокот его славы. Меркнувшая звезда возгоралась с неведомою силой. Оставаясь неуловимым, потому что работал последнее время в одиночку, он, как передали Маше, гастролировал полтора месяца за границей, и ни одна тамошняя касса не могла похвастаться, что завтра же электрические митькины приборы не прощекочут ее стальных боков. Заграничные розыскные органы выставили против него премированных своих знаменитостей, но единоборство это закончилось комически. (Маше рассказали, будто Митька, напоив в дорогом кабаке одного из шпиков, к нему приставленных, сунул ему в руку три доллара со словами: «Ступай, братец, спать — ты человек служащий, а я тебя все-таки компрометирую!») И, может быть, слава Рокамболя осенила бы его беспутную башку, если бы только не был он Рокамболем с русским коэфициентиком, по слову Фирсова.

Тройная инкассовая афера в одном из заграничных городов, завершенная блестящим разгромом особо хитроумного банковского приспособления, потрясла знатоков этого дела. В следовательских материалах заключались целые откровения по шниферскому искусству. Воровская муза незримо реяла над Митькой. Затем пошли слухи один нелепее другого. Василий Васильевич Панама-Толстый клялся, брызгаясь слюной от восхищения, что Митька, якобы, принимает иностранное подданство и переселяется в Южную Америку на постоянную жизнь и работу. По другим, не менее достоверным источникам, выходило, будто Митьку вызывает влиятельнейшее в Европе лицо для личных, совершенно секретных переговоров. Фирсов, близко соприкасаясь со шпаной, сам в виде опыта пустил слух, будто Митька постригается в монахи в одном из закавказских монастырей, о чем уже имел задушевный разговор с настоятелем-греком. — Все это показывало одно: сколь велика была жажда романтики в те негероические будни.

Казалось, навсегда минула пора великих свершений. Наступало затишье, редкостное для начала зимы. Светила блата забирались в тень и тину, но и оттуда выковыривал их железный палец закона.

На глазах у всех прекратилась цветущая карьера Алеши, поскользнувшегося на пустяке под помянутый палец. Не успели привыкнуть к печальному происшествию, весть о новой потере облетела редеющие ряды московской плутни. Была закрыта мельница Тихого Бенчика, а сам Бенчик выслан в места, совершенно не подходящие ни для слабого его здоровья, ни для его кипучей деятельности. И вдруг совсем глупо сгорел на слитке фармазонского золота Василий Васильевич… Железный палец действовал с пружинной гибкостью и вплотную прикоснулся к Митьке. Гром с раскатом в одном провинциальном госспирте закончился явным неприличием. Говорили, будто Митька бежал по площади, удирая от погони, и на штанах его висела комнатная левретка местной нэпманши. Дурацкая сплетня эта широкого распространения не имела, во-время прекращенная Доломановой.

— В одних подштанниках, сказывают, бежал! — злорадно утверждал Донька, но она прогнала его в чулан и приказала молчать об этом. Подойдя к зеркалу, она долго разглядывала себя: губы ее были раскусаны в кровь, а мускулы рта кривились, как отравленные.

Блат заволновался и возроптал: на смену старой блатной гвардий приходила бездарная, беспринципная молодежь. Возникло подозрение о тайных ушах и глазах среди самого блата. Когда засыпался общий любимец Петя Ребенок (— парень гипертрофического роста и кротости —), стало ясно, что его нарочно сжег блатак Артемий, чтоб не платить долга. Артемий и сам только что вышел из тюрьмы и ночевал в пустых вагонах, но его потащили на счет и били, прикрыв голову детским одеяльцем. Старика позорили зря: Артемий, прежней выучки человек, вряд ли мог знать что-либо про Петю после полугодовой лежки в тюрьме. Неясность мучила, озлобляла, толкала на бессмысленные поступки. Заподозренная в том же Катя, перетырщица, брошенная Петей женщина, оправдалась не так легко, хотя и порешилась на чрезвычайную меру. (Она обрезала свои исключительные по красоте волосы и принесла на счет , завернутые в газетную бумагу.) Кто-то выдавал с озлоблением, граничащим с подлинным вдохновением: кто-то жестоко мстил блату лишь за то, что он и его, мстителя, содержит в мрачной своей утробе.

Меркнуть звездам повелевала судьба. Даже в сокровенных трущобах разговаривали теперь опасливым шопотком: слушали стены, вино, самая тишина соглядатайствовала за блатом. Сердца стали черны, как вымазанные ваксой; они боялись биться полным стуком, чтоб не обнаружить себя. Железный палец, раз сжавшись, уже не разжимался вновь. И вдруг радостная молва расшевелила унылый тот застой: весть о санькином побеге мигом стала известна всему блатному миру. В нем увидели предзнаменование грядущих удач.

Естественно, побег его упорно связывали с именем Митьки, да и сам Санька, когда снова появился в вертепах, не особенно усердно отрицал это. Блату доподлинно было известно, что за время санькина отсутствия Митька аккуратно выплачивал пособие его осиротевшей жене (— она пила в то время горькую и бывала во всех местах, где бывал прежде ее муж.) Пьянство украсило ее щеки двумя пылающими, несмываемыми розанами: слабые легкие не выдержали свирепой житейской непогоды. Обветренное новыми ветрами и опасностями, лицо ее странно заострилось и похорошело: путь отступления к мирному житию стал отрезан для них навсегда. Раз связавшись, они безразлучно проходили через жизнь, гонимые отчаяньем и стыдом, Санька и его жена. Всегда они появлялись вместе, и было замечено, что их появление приносило пропойце — веселость, бодрость — прячущемуся, счастье — игроку. На временный отход Саньки глядели, как на хитрую уловку, заметавшую старые следы. Ему простили недавнюю измену: блат умеет быть по-своему великодушным.

Колодочное заведение Александра Бабкина так и не получило должного развития: после тюрьмы Санька не вернулся в милый свой подвал. Но судьба улыбнулась побитому ею: два мелких дела успешно сошли с санькиных рук. Коварная, она улыбнулась и всему блату крохотными удачками. Санькина участь стала предметом всеобщего обсуждения не меньше, чем донькина, ибо лакейская служба Доньки, этот его любовный поединок, продолжалась. Однако знавшие донькину вспыльчивость и неукротимую волю Доломановой не решались посмеяться над этим в открытую, хотя Донька молчал, как натянутая тетива, а Доломанова не показывалась более в трущобах. В этот месяц она снималась в одном нашумевшем фильме, сценарий которого был написан Фирсовым.