Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Утром Чикилев прежде всего затушил лампу, успевшую порядком насмердеть, а потом кинулся с новостью во все уголки дома. Его, боявшегося смерти больше лишения службы, приводила в смятение беда, так близко прошедшая мимо него. Потребовалось вмешательство бундюковской жены, дамы, не робеющей ни в каких случаях жизни, чтоб упорядочить случившуюся в то утро беготню.

По требованию Чикилева кресло с Манюкиным повернули лицом к стене. Прибежавший с Зинкою доктор из нижнего этажа оказал первую помощь и даже помог перенести больного на кровать. Ему, молодому и симпатичному, лестно было показать себя во всеоружии перед бывшим домовым председателем. Тут же, на клочке бумаги изобразил он сердце, аорту и голову Сергея Аммоныча (— с закрытыми глазами!), причем пунктиром обозначил путь фибриновой пробки, закупорившей какой-то крайне существенный проход к манюкинскому мозгу. Чикилев одобрительно помычал и передал рисунок Клавде, которая тут же карандашиком приделала к голове усы и рога.

— А он слышит, как мы про него говорим? — со страхом прошептала Зинка, прерывая доктора на самом интересном месте.

— Э, пустяки. Ему теперь все равно! — отмахнулся тот.

В передней Чикилев задержал уходящего:

— На минутку, — извиваясь, извинился он, — не могли бы вы, как доктор, э, захватить его с собою? — Впрочем, он тут же сообразил неприличие своей оплошности и во-время ретировался.

Весь день Петру Горбидонычу пришлось возить Манюкина по больницам, пока не согласились в одной принять на свой риск незастрахованного. Главу о манюкинской поломке Фирсов патетически заключал слонами: «не скучно, а дико на этом свете, господа!» (Кстати: Фирсов узнал о несчастии недели через две, когда Манюкина сплавили из больницы куда-то в полную безвестность.)

Но и придавленная столькими сапогами, снова продолжалась жизнь.

Комната Чикилева преобразилась, заполняясь новыми вещами, обладавшими солидностью надгробных монументов. На месте манюкинской коечки водворился сверхъестественный шкаф, а на нем часы, давнишняя и ужасающая мечта Чикилева. Звон их длился так долго, что едва они успевали пробить первую четверть, как уже приступало время бить другую; и так густ был их звон, что пришлось обмотать пружины паклей, ибо Петр Горбидоныч иногда сам вскакивал по ночам и с остервенением глядел на лязгающий циферблат. Вообще же тайное тщеславие его было удовлетворено.

— Характерно, — рассуждал он, поужинав, а Зинка в это время стирала пыль со своих деревянных чудовищ, — если я имею вещь устойчивую и крепкую, то и намерения мои безобманные. А если намерение мое безобманно, то и руки мои достойны доверия. А если руки достойны доверия, то и расположение начальства ко мне не опрометчиво. А уж если начальственное расположение ко мне не опрометчиво, то кто я есть тогда, Зинаида Петровна?

— Столп! — заученно отвечала Зинка с перекошенным от скуки лицом.

— Да, но какой столп? Заметьте, некоторыми столпами и ворота подпирают!

— Государственный столп! — зевая, заключила Зинка к вящшему удовлетворению Чикилева.

Да, она совсем стала Чикилихой, бедная Зинка. Глохла ее мечта и зарастала житейским сором. В усладу чикилевских вожделений стала она катастрофически полнеть. Беспечальная замужняя жизнь стала ей хуже каторги. Клавдю отвели в школу в один из предзимних дней. Из кроткоглазого звереныша превратилась она в худенькую, высокую девочку, много знающую о жизни, способную и пошалить. Петр Горбидоныч рассудительно и в меру поощрял ее шалости.

Преобразования эти собственными глазами наблюдал Фирсов, забежавший проверить некоторые выводы повести своей. Страшась ежеминутно мужнего возвращения, Зинка была неровна с ним, а кое в чем и нестерпима. Путаясь в многословных комплиментах, Фирсов отступал к двери, не имея больше ни времени, ни охоты созерцать это грустное пепелище человеческих мечтаний. (Он успел кстати приметить, что в ходившую дотоле под домовой канцелярией митькину комнату вселили возвратившегося Матвея, зинкина брата.)

В те месяцы Фирсову особенно ожесточенно работалось: заканчивая вещь, он всегда чумел от работы. Идя по улице, он разговаривал сам с собой, на соблазн постовых милиционеров; слушая собеседника, он слышал лишь то, что совпадало с собственными его настроеньями. Все человечество в те дни состояло для него из немногих трагических масок, персонажей его повести. Он был, как фабрика с многотысячным живым населением. Воспретить ему работу — сконцентрированная сила разорвала бы в клочья его самого и его знаменитый демисезон: Фирсов творил.

Его творчество накрепко перепуталось с любовной страстью. К Доломановой он приходил изредка, но каждое его посещение было значительно для них обоих. Неоформленные, кровоточащие порою куски повести своей он приносил ей, как цветы распаленного своего сердца. Целыми вечерами просиживая возле ее кушетки и не стесняясь ревнивых донькиных подслушиваний, он рассказывал ей будущие свои замыслы, невмещаемые, казалось, во все пространства мира. Она странно улыбалась, когда дрожащим голосом заклинателя он вызывал из сумрака образ другой Маньки-Вьюги, прекрасный, туманный, неувядающий вовеки, препоясанный молнией и шествующий посреди жизни. В том и состоял фирсовский прием: Доломанова в его повести всегда появлялась внезапно, как грозовый удар.

Ей нравилось глядеть в это жуткое, искажающее до слепительного великолепия фирсовское зеркало, хотя и пугалась порой двойника своего, как ночного видения. Иногда им тесно становилось в комнате; она наспех накидывала на себя шубку и увлекала Фирсова на улицу. На нешумной вечерней улице стояла полупрозрачная тишина; в ее зыбкой глубине рождался звук и прорастал, подобно зерну, и растворялся в ней бесследно. Фирсов и Доломанова шли рядом, не касаясь друг друга, более чужие, чем в страшную и желанную ночь аггеевой кончины. Каждый искал что-то невесомое и нужнейшее ему в мире и, дико сказать, был счастлив именно тщетностью поисков своих.

Шествуя по краю тротуара, не крытого асфальтом, Фирсов палкой пробивал первый хрусткий ледок на лужицах. Увлекаясь детской забавой, он отставал от Доломановой, сам того не замечая.

— Фирсов! — Она останавливалась и ждала его. — Ты неправ: мысль всегда больше, чем самое дело, но судить надо человека лишь по делам его. (Мне кажется, мысли у человека всегда скверные!)

— Веянье времени, мадам! — недовольно бурчал Фирсов.

— Все сердишься, а ты не сердись на меня: никогда я тебе не дамся, — идя рядом, продолжала Доломанова. — Когда узнаешь про любимого земное (— это всегда самое дрянное про него!), это сквернит любовь. О чем ты думаешь?

— О том же, о чем и вы, говоря это: о нем . — Сочинитель злился, злился и ревновал к персонажу повести своей, к самому себе, к Митьке. — У иных это бывает наоборот. Земное в любимом — самое трогательное, за что и следует любить!